— Так избавим же, братья, любимую родину от пришлых! Пусть катятся в свой чуркистан! Россия — для русских!

Дениска слушал, затаив дыхание. Михаил, по прозвищу Добрыня, говорил так уверенно, что Дениска не сомневался в правоте вожака. Речи Добрыни были полны страсти и какой-то особой вольности, которая завораживала пацанов.

— Освободить родную землю! Хватит чужакам пить кровь родины, топтать ее, многострадальную, смеяться над законами, обижать женщин и стариков! Не позволим!

«Не позволю, — думал Дениска, — не позволю! До последней капли крови своей буду защищать…»

— Так выпьем же еще, братья мои, выпьем и пойдем на священный бой!

«Братья» — дачная праздная молодежь — подвинулись ближе к костру, образовали круг из 12 человек.

— Освободить родную землю! Хватит чужакам пить кровь родины, топтать ее, многострадальную, смеяться над законами, обижать женщин и стариков!

По кругу пустили какую-то склянку с мутной жидкостью. Денис мужественно хлебнул, закашлялся, но допил до конца. В голове зашумело. Он присел было, но, подстегиваемый косыми взглядами, тут же вскочил. «Что я как баба, — думал Дениска, — вот возьму и еще выпью!» И выпил. Лесок поплыл перед глазами, ноги показались ватными, а внутри вдруг образовались пустота и легкость.

План придумали такой. Вечером караулить последнюю электричку, приходящую в их тихий пригородный поселок, отлавливать лиц «кавказской и всякой другой нерусской национальности» и наказывать, казнить справедливым судом.

А «нерусских» в поселке было довольно много. Жилье намного дешевле, вот и ехали сюда трудовые мигранты. Местное население поворчало, но привыкло. Ребята из Средней Азии и с Кавказа, в целом, вели себя тихо, а нечастые разборки в основном происходили по пьянке, а не на национальной почве. Да и поселок был разношерстным: русские, украинцы, цыгане, осевшие тут после войны, не мешали друг другу, порой лишь переругиваясь через заборы, да и то вполне мирно.

Денискина семья лет 15 снимала в поселке дачу. Жил он с дедом, мать приезжала на выходные, после смен в больнице. Работала Наталья нейрохирургом, дежурства порой выдавались изнурительные, потому она приезжала на дачу — на воздух — и отсыпалась. В жизнь сына особенно не вмешивалась. Руководил Дениской дед, по-мужски прямолинейно и по-солдатски жестко.

Дениске же в его почти 16 казалось, что живет он совершенно не правильно — у предков подмышкой. Что жить надо вот так, как Мишка-Добрыня: вольно, ни на кого не опираясь, никому не подчиняясь. Жить своим умом, своей правдой. А правда заключалась в том, что зло захватило родную землю, и некому с ним бороться. Впрочем, то была Добрынина правда, но Дениска об этом не думал. Потому первые свои шаги в самостоятельность и взрослость делал не разумом, а движимый присущим подросткам духом противоречия.

***
Сложно сказать, сколько они выпили в тот вечер. Денис помнил, как шли вдоль платформы, на ощупь выбирая, где бы затаиться. Нырнули под платформу и стали ждать. Последняя электричка пришла около часа ночи. По платформе мелко-мелко и быстро-быстро простучали две пары каблучков — девчонки из города вернулись. Прозвенели колеса тележки. И стихло. Братья стали выбираться из-под платформы. И тут… От самого последнего вагона двигалась пружинистым шагом невысокая фигура. Даже в сумерках были видны волосы цвета мокрого асфальта, да греческий профиль.

— Тс-шшш, — прижал палец к губам Добрыня, — тихо, братья. Вот он — глядите, крадется за девчонками нашими. Хитер, гад. Но мы же не позволим ему осквернить сестер наших? Не позволим, братья мои?

И в едином порыве двенадцать пацанячьих глоток заревели: «Не позво-о-олим!»
Они набросились на парня и сразу смели с ног, били куда попало. В безумии дурмана. Денис впервые всерьез бил человека, бил, чтобы убить. Что-то хрустело и лопалось под ударами…

— Хватит с него, скотины черножопой! — властный голос проникал сквозь безумие, но не сразу доходил, потому Добрыне пришлось рявкнуть еще и еще, громче и громче.
— Хватит, я сказал! Расходимся по одному.

— Тс-шшш, — прижал палец к губам Добрыня, — тихо, братья. Вот он — глядите, крадется за девчонками нашими. Хитер, гад.

***
Денис не помнил, как он пришел домой, как шумел на веранде, да там же и уснул. Как дед, проснувшийся от грохота, а может, и не спавший вовсе, пристально разглядывал спящего внука, его сбитые кулаки, грязную одежду, и решил устроить допрос лишь утром.

***
Денис проснулся под вечер и не сразу вспомнил, что было накануне. Болела похмельная голова, болело ободранное тело. И, кажется, болело что-то внутри. Душа? Денис не знал, что это, но ощущение было муторным, мерзким. Что-то сломалось вчера, что-то нарушилось в привычном ходе внутреннего механизма, а нового взамен не пришло, от того Денису хотелось выть.

***
Сквозь открытое окно он услышал, как на улице мать кому-то говорила слабым безжизненным голосом: «Да ночью, ночью привезли… тяжелейшая черепно-мозговая. В коме он». Денис зашел в дом, плеснул в лицо из рукомойника, прополоскал рот и вышел на крыльцо.

— Привет, мам…

Наталья сидела на низенькой скамейке под домом и смотрела в одну точку.
Денис не решался подойти, знал, что раз мать такая, значит, опять тяжелый пациент.

— Ма-ам?
— Иди сюда, Дениска.

Он подошел и вдруг присел рядом, и как доверчивый малыш, ткнулся матери в колени. Она перебирала холодными пальцами его волосы, и от этой невнятной ласки у Дениса стала проходить голова, затылок потяжелел, захотелось спать…

Мать гладила его по голове, словно не замечая ни перегара, ни ссадин. Гладила и бормотала: «Скоты, скоты! Просто так, от зверства… мальчишке 17 нет… скоты, нелюди! За что же такое, боженьки мои…»

И вдруг очнулась.
— Ну-ка, посмотри на меня? Нет-нет, ты не отворачивайся, чую уже — пил! Где ты пил? С кем ты пил? Денис, отвечай немедленно: где ты был вчера?

Денису стало так страшно и стыдно, что от стыда он вдруг встал в позу и независимым голосом спросил:
— А тебе-то что?

Пощечина, первая в жизни, крепко приложенная сильной материной рукой, рукой хирурга, обожгла, в голове загудело…

— Ну-ка, посмотри на меня? Нет-нет, ты не отворачивайся, чую уже — пил! Где ты пил? С кем ты пил? Денис, отвечай немедленно: где ты был вчера?

— Ай!
— Я тебе покажу «ай»! Я тебе покажу, как хамить! Как пить и шляться! Отвечай немедленно!

Но Денис, уязвленный, напуганный, а потому уже агрессивный, встал на дыбы:

— Да что ты пристала-то? Что тебе надо? Да ты вообще… вы вообще мне не нужны, идите все к черту!

И, перемахнув через калитку, убежал.

Дед, молча наблюдавший противостояние дочери и внука, подошел к Наталье, присел рядом и также молча закурил…

***

Денис бежал, сам не зная, куда. Обида на пощечину гнала его дальше и дальше от дома. Звук шлепка материной руки напоминал совсем иные звуки ударов. Вчерашнее «благое дело», навязанное чужой нездоровой волей, вдруг перестало казаться подвигом. В сознании всплывали темные вязкие картины. Денис чуял, хоть и не мог облечь в слова: он нарушил что-то настолько важное в жизни, нарушил какое-то такое равновесие, что теперь никогда не наступит спокойствие, никогда, если не вернуться и не попробовать все исправить.

***
Ночью Денис тихо прокрался к дому и поскреб в окно дедовой комнаты.

— Дед? Ты же не спишь?

Дед высунулся в приоткрытое окно.

— Чего тебе?
— Я просто так пришел. Ну… что там мать-то?
— Сиди тихо, я выйду сейчас.

Через минуту дед неслышной походкой старого фронтовика подошел и присел рядом с внуком под окно. Молчание затянулось. Денис все ждал, что дед начнет расспрашивать или, на худой конец, орать, тогда можно было бы начать защищаться. Но дед молчал и смотрел в ночь, от чего Денису становилось все хуже и хуже на душе. Он не выдержал:
— Ну что, ругай уж…

Дед помолчал еще немного.

— А за что? Тебя есть, за что ругать, Дениска? Ну, выпил. Ну, подрался — с кем не бывает… Матери нахамил — плохо. Но, что ж, повинишься от души — простит… А за убийство — вышку тебе дадут. Вот и искупишь грех.

— Да за друга твоего, Тараса — цыганенка, Тараса-матраса! Или как вы в детстве дразнились? Дениска-ириска, Тарасик-матрасик? Был такой?

Денис похолодел.

— Ка-а… Какое убийство, дед? Ты что?

И тут дед не по-стариковски цепкими и сильными пальцами схватил внука за плечо и оттащил в глубину сада.

— А за Тараса!
— Какого… Тараса?
— Да за друга твоего, Тараса — цыганенка, Тараса-матраса! Или как вы в детстве дразнились? Дениска-ириска, Тарасик-матрасик? Был такой?

— Бы-ыл… Ай, дед, больно же!

— Больно? Больно тебе, щенку? А матери твоей не больно? Она жизни спасает, а сын, сын человека убил! И не в самообороне, не от страсти какой, а так, от дурости! Друга своего — взял и убил! Двенадцать на одного? Было? Было, я тебя спрашиваю?

Тут дед вдруг так нажал Денису на какую-то точку, что тот вдруг обмяк и прошептал: «Дед! Не надо, я все расскажу!»

***
Они дружили — а что ж не дружить? Пацаны-погодки. Отец Тараса, оседлый цыган Осип, был гениальным архитектором, и маленький Дениска завидовал другу: тот жил в удивительном доме, крышу которого венчал флюгер в виде скрипичного ключа…

Потом пути разошлись, но часто Денису вспоминались их с Тарасом немудреные игры, да песни тети Веры, музыкальной, как любая цыганка.

И вот теперь он Тараса убил?

***

Дед слушал молча. Слушал, курил беломорину за беломориной. То, что рассказывал внук, не укладывалось в голове: он, старый фронтовик, всю молодость, да и жизнь вместе с молодостью положил на борьбу с коричневой чумой, а вот она, подняла голову, гадина, осклабилась в гнуси…

— Денис, на фронте всякое было. До сих пор глаза немчуренка помню. Молоденький, безоружный уже, прикрывается руками: «Найн, найн…» А я выстрелил. Мог отпустить — какой он враг? Но не отпустил. Ведь война… Столько горя видел, что не отпустил… Но вы-то что творите? Без суда, без разбору, за иной цвет волос и глаз. Хуже фашистов…

***
В реанимационное отделение их не сразу пустили.
Наталья сидела, положив голову на руки, в ординаторской.

Молоденький, безоружный уже, прикрывается руками: «Найн, найн…» А я выстрелил. Мог отпустить — какой он враг? Но не отпустил. Ведь война…

— Дочь, ну что там?

Наталья подняла красные измученные глаза.

— Жив, выбирается. А дальше что — одному богу…

И тут она заметила сына. Закусила губу.

— Денис…

И отвернулась.
Денис принял решение.

***
Он сам пришел с повинной. Дали условно. Слушая приговор суда, Денис не почувствовал облегчение.

Тараса, закованного в корсет, подкатили поближе в инвалидном кресле. Он улыбнулся:
— Держись, Дениска. И мне поделом. Нечего шляться по ночам.