Я осторожно вынул из конверта тяжёлый шеллаковый диск, погладил тёмно-синий кружок этикетки с золотистой надписью «Syrena Elektro» и, бережно придерживая пластинку, опустил её на сукно неподвижного круга. Прокрутил ручку завода пружины.

Звонок. Михель. Пальто в тающей снежной мороси водружено на вешалку. Широкополая фетровая шляпа закачалась на косульих рожках, укреплённых на стене.

Дубовый паркет в большой комнате натёрт до блеска. Из мебели — тумба с патефоном, стеллаж с пластинками, кофейный столик и два кресла. Огромное зеркало во всю стену.
Дважды в неделю мы встречались, чтобы танцевать танго.

Мужской вариант танца я привёз из Аргентины. Танго криольо. Показал своему другу Михелю. И с тех пор мы заболели им. Ничто не могло сравниться с мужским танго по силе ощущений. Это стало нашей страстью. Вскоре мы могли дать фору профессиональным милонгеро.

Наметили программу: «Брызги шампанского», «Кумпарсита» Херардо Родригеса, «Por
una cabeza» Гарделя, «Последнее воскресенье» и «Сладчайшее танго» Ежи Петербургского, обожаемое Михелем «Танго Милонга» в исполнении Фогга. И, вишенка на торте, Пола Негри с Notturno.

Удивительная музыка! Гордая и страстная. Каноны и импровизации. Никогда мы не были такими свободными и счастливыми, как в те минуты, когда танцевали танго.

Наше любимое — «Брызги шампанского» де Люкьеси. Начали движение навстречу друг другу из противоположных концов комнаты. Левая рука поднята и придерживает руку воображаемой партнёрши. Правая рука чуть отведена в сторону, словно заключает в объятия невидимую танцовщицу. Делаем «кадену», цепочку шагов: вперёд — в сторону — назад — в сторону. Сближаемся. Рывок навстречу, опережаю Михеля на долю секунды. Выход, «салида», я веду.

В мужском танго нет подчинения и сопротивления. Соперничество без сексуального подтекста. Это танец равных.

Одно танго сменялось другим. Танец становился всё более стремительным. Это уже милонга с её бешеным темпом. Удвоенная, учетверённая скорость по отношению к основному ритму. Пробежка, остановка, поворот бёдер, круговой танец вокруг партнёра, махи ногой назад и в сторону. Круг на полу, вычерченный носком туфли. Мы менялись ролями в течение считанных секунд за время одного танго. Были зеркальным отражением друг друга.

Танцевали, прерываясь на короткие минуты отдыха. Открывали окно в эркере, курили, посматривая вниз, где редкие прохожие выписывали затейливые вензеля на обледеневших тротуарах. Если высунуться из окна подальше, можно было разглядеть заснеженные фасады и крыши домов, и угрюмую громаду замка. И надо всем — тёмное небо в колючих кристаллах зимних звёзд.

Телефонный звонок раздался, когда мы, уставшие и разгорячённые, присели выпить кофе. И гадать не надо: трибунал. Сердце неприятно ворохнулось. Я ненавидел вечерние вызовы.

Уходя, оглянулся. Михель сидел в кресле, устало вытянув длинные ноги. Набриолиненные чёрные волосы тускло отсвечивали в свете торшера. Тёмные круги под глазами, щетина, проступившая на впалых щеках. Я выглядел не лучше. Кончалась музыка — душа и тело замирали.

Коридоры, безлюдные по вечернему времени, повороты, лестница в подвальное помещение. Я спускался вниз свободным человеком, которому ничто не угрожало, а каково им? Тем, кто проходил этот путь в последний раз.

Зал разделён надвое тяжелым суконным занавесом. Портрет фюрера на стене. Ядовитые олеандры в кадках.

Окружной военный трибунал приступил к завершающей фазе работы. Ввели осуждённого, зачитали приговор. Секретарь суда повернул рычаг, и занавес медленно отошёл в сторону, открывая её, королеву этого подземного государства — гильотину.

Со времён Французской революции ничего не изменилось: падающее косое лезвие, вертикальные направляющие и горизонтальная доска, на которую укладывали казнимого. Вот только в движение эту гильотину приводило электричество.

Палач, сухонький, корявый человечек, после зачтения приговора увёл осуждённого на свою территорию. Секретарь с явным облегчением задёрнул занавес. Не помню, чтобы смертники сопротивлялись или как-то по-иному пытались отсрочить неизбежное. Я предпочёл бы расстрел или даже повешение, но только не гильотинирование. Одна мысль об отделении головы от туловища приводила меня в ужас.

Звуки казни: жужжание электропривода, приводящего в движение лебёдку, лязг опускаемого лезвия, тупой стук падающей в ведро отсечённой головы.

В этот декабрьский вечер сорок третьего года были казнены три человека. Двое мужчин из польского Сопротивления и женщина-немка за убийство двух офицеров.

Наступил черёд действовать мне, врачу трибунала. Я прошёл за занавес и констатировал смерть осуждённых. Они уже лежали в глубоких цинковых ящиках, руки вытянуты вдоль туловища, головы — в ногах. Может ли остаться в живых человек, которому сорокакилограммовое стальное лезвие снёсло голову? Констатация факта такой смерти — нелепый фарс. Но моя миссия на этом не закончилась. Я проследил, чтобы закрыли ящики. Секретарь передал мне заверенный подписями и печатью список казненных.

Надзиратели подхватили ящики с телами и, сопя и кряхтя, поволокли запутанными переходами в туннель, ведущий к нижней платформе вокзала. Там перегрузили в спецвагон поезда, идущего в Данциг. Я отправился с ними, только в более комфортных условиях.

Старший препаратор данцигского Фармакологического института фон Барген дотошно осмотрел трупы и остался недоволен.

— Вы их голодом морили? Одни мослы, как у старых кляч.

Я возразил:

— Мне кажется, что для уроков анатомирования худощавые покойники предпочтительнее толстых: нет жира подкожного и внутреннего, обволакивающего органы.

Фон Барген уставился на меня маленькими близорукими глазками.

— Боюсь, мне придётся лишить вас, в некотором смысле, невинности, господин Ульбрих. Вы уже третий раз сопровождаете тела казнённых. Учитывая, что наше сотрудничество будет продолжаться и в дальнейшем, считаю необходимым посвятить вас в некоторые особенности предстоящей работы. Итак…

После этого я пил два дня. Пил так, как никогда до этого, и так, как почти постоянно потом. Но сколько бы я не вливал в себя коньяка, мне казалось, что тяжёлый запах адской смеси из каустической соды, человеческого жира и бензальдегида впитывался в кожу и волосы. Как леди Макбет, я постоянно смывал с рук воображаемый жир, а вечерами часами отмокал в ванной.

Несколько раз запрашивал разрешения вернуться домой, но следовал отказ. В феврале и марте из трибунала прибыло ещё несколько цинковых ящиков. Я под разными предлогами отказывался принимать эти «посылки», зачастую просто подписывал акты приёмки, а в лаборатории появлялся лишь изредка, да и то в сильнейшем подпитии.

Мне было так плохо, что я даже не звонил другу. Музыка ушла из моей жизни.
Терпение фон Баргена лопнуло, и он предложил мне отдохнуть. 

Через три с лишним месяца после отъезда я возвращался домой совершенно больным человеком. Была ли моя реакция на опыты фон Баргена чрезмерна? В конце концов, во все времена из человеческих трупов готовили анатомические препараты, в том числе скелеты, для изготовления которых требовалось вываривать тела.

Так в чём же дело? Почему это меня перевернуло? Впрочем, что кривить душой. Конечный продукт: мыло из человеческого жира. Я увозил с собой картонную коробку с серыми брусками. Мне поручили найти отдушку, способную перекрыть вонь, с которой не мог справиться даже бензальдегид с его запахом горького миндаля.

Переступив порог квартиры, сразу же позвонил Михелю. Трубку взяла его сестра. Прошелестела: Михель арестован, осуждён и казнён. Его, военного инженера, обвинили в пособничестве польскому Сопротивлению. Процесс был закрытым. В извещении сообщалось, что приговор приведен в исполнение в конце марта. Тело Михеля семье не выдали.

Тело! Я покрылся холодным потом. Вскочил и снова упал в кресло. Стены комнаты сомкнулись вокруг меня. Я принимал этот груз! При мне вскрывали ящики, а я даже не смотрел. И бумаги подмахнул не глядя. Это был производственный процесс, которым руководили экспериментаторы профессор Шпаннер и фон Барген.

Я надеялся, что вернусь в свой замкнутый мир, пронизанный звуками танго, и смогу обо всём забыть, отбросить этот ужас. И вот я здесь, но моё убежище разрушено смертью друга, неожиданной и жестокой.

Пытаюсь сохранить надежду: возможно, Михель кремирован. Смерть остаётся смертью, но всё-таки огонь, превращающий тело в пепел, это не каустическая сода в чане для выварки.

Снова кидаюсь к телефону. Пальцы дрожат, набор номера срывается. Наконец, трубку берут. Тягучий, словно разогретый вар, голос секретаря трибунала.

— Мне надо кое-то уточнить, — говорю я. — Напомните, пожалуйста, фамилии казнённых по приговору трибунала в марте.

Гильотинированы четыре человека. Второй в списке — Михель Гаузе. Тела отправлены в Данциг.

Опускаю трубку на рычажки. Иду в прихожую и беру с подзеркальника пакет. Бережно, словно боясь причинить боль заключённым в нём людям, несу в комнату.

Ставлю «Танго Милонга».

«Танго Милонга, танго моих мечтаний и снов, пусть услышу его в последний раз».
Закрываю глаза и вижу наши тени, скользящие по навощенному паркету. Две минуты звучит голос Мечислава Фогга. Две минуты и вся жизнь Михеля.

Ощущение утраты такое острое! Рыдания сотрясают меня. Не могу и не хочу их сдерживать. Самое страшное и непоправимое, что к этому напрямую причастен я. И фон Барген, и Шпаннер, которые не остановятся никогда.

«Вальтер» пригрелся в моей руке. Оружие ближнего боя, магазин на 8 патронов. Заглядываю в канал ствола, откуда могла бы вылететь моя смерть.

Но есть две вещи, которые я никогда не сделаю: не станцую больше танго с Михелем и не застрелюсь.

Снова набираю номер телефона секретаря трибунала. Сообщаю, что готов сопровождать очередной груз в Данциг.

Возвращаю «Вальтер» в кобуру. Думаю, фон Барген и Шпаннер будут неприятно удивлёны.

В последний раз слушаю «Танго Милонга». Пора.