Польза путешествия — это возможность приспособить
своё воображение под реальность….
Самюэль Джонсон

— Расскажите про неё.

Психоаналитик внимательно смотрел на супругов. Жена выжидающе взглянула на мужа и, вздохнув, начала:

— Она желанный ребёнок. Хотели девочку. Забрали из роддома пятидневную. Отказная. Знает, что приёмная. Никогда не интересовалась биологическими родителями. Имя дали не мы, уместно… может быть, она его рано узнала, полюбила. С удовольствием знакомилась — Ева. Почему-то не называла фамилию, по отчеству тоже не звалась. Ей двадцать шесть.

Была обычной девочкой, каких тысячи и миллионы. Но одно странное качество (может, и не странное, даже наоборот), которое может быть понято равно как самодостаточность и как дикарство, выделяли её — любила одиночество. При этом никого не чуждалась, не сторонилась: заведут с ней разговор, предложат играть, поддержит, сама же к содружеству не стремилась. Комфортно чувствуя себя с собой, не нуждалась в компании ни в песочнице во дворе, ни в детском саду или в школе. Одна сидела за партой. Подруг нет. Одноклассники уважали — дружить не спешили. Успешных людей любят, к ним тянутся. Не к ней. Её это не задевало. Беседовать об этом не имело смысла. Она просто не понимала, о чём идёт речь. С нами тоже разговаривала редко, мало, по существу.

Во всём, везде Ева была первой. Без преувеличения. Просто — первая.

В раннем возрасте у дочки обнаружились редкие способности ко всему: песочные строения были лучше прочих, танцевала, пела, стишки читала без детской шепелявости. Любой предмет давался легко, на щелчок. Рисунки, выставленные на детской выставке, вызывали восторги, учитель рисования прочил будущее художника; литературы — писателя, её сочинения тянули на маленькие произведения. На олимпиадах по математике, химии, истории, спортивных — снова первая, не придавая этому значения, не считая это важным или неважным, потому слова восхищения ею проплывали мимо неё, они ей не были нужны.

Однако ни глубины, ни постоянства в чём-либо, в каком-либо одном конкретном занятии она добиваться не хотела.

Как-то раз, лет в шестнадцать, заявила: моё занятие — рождение детей. К тому времени её красота сложилась.

Врач мысленно улыбнулся. Красота Евы была первозданной. При ней было всё: в росте метр шестьдесят — пропорциональное тело с красивыми руками и ногами, ступнёй 37-го размера. Длинные, до пояса, красновато-рыжего цвета, тёмного оттенка волосы украшали белизну кожи. На хорошеньком лице карие глаза с густыми, длинными ресницами, правильный лоб, прямой носик, алые губки, при улыбке открывающие белые зубы. Привлекала внимание и крошечная коричневая родинка на впадинке у основания высокой шеи.

Как-то раз, лет в шестнадцать, заявила: моё занятие — рождение детей. К тому времени её красота сложилась.

Женщина продолжала тихим, обеспокоенным голосом:

— Замуж вышла рано. Её встреча с Адамом (да, избранник её Адам, с ударением на первое «а») была неслучайной. Их познакомили. Она, неожиданно для нас, привязалась к нему так, как не была привязана ни к кому, никогда. Несказанно привязалась. Казалось, ключевым элементом её жизни стала любовь к мужу. Он, к счастью, оказался весьма заботливым. Много работает. Дом их — полная чаша.

Перед врачом стал образ Адама. Та уверенность, сквозившая от всего его облика, начиная с выражения умных глаз до больших, спокойных рук, вызывали моментальное уважение.

Женщина примолкла, борясь с переживаниями. Муж её, растерянно моргнув глазами, брякнул немного невпопад:

— Несмотря на все наши уговоры, жить в особняке, построенном для них, детей, они отказались. Сняли квартирку.

И снова замолчал. Продолжила жена:

— Знаете, наша дочь могла бы стать всем, кем захотела, поступить в любой ВУЗ, но, окончив школу первой ученицей, не стала куда-либо поступать, посвятила себя мужу, их новой зародившейся семье.

У них родились близнецы. Мальчики. Ник и Лёва.

Со слов Адама, он тогда, на своё несчастье, пошутил: «Наша семья прямо библейская», и только после, застав её, читающую притчу о ссоре двух братьев, подумал, что от такого совпадения любая мать поневоле начнёт бояться ударов судьбы.

Семья наша не столь верующая. Ну, что первый человек Адам, из ребра его — Ева, кто не знает? Каин убил Авеля. Общие познания. Без вникания в подробности. Сказка-не сказка. Было-не было.

…Всё было хорошо, пока однажды мальчики не подрались. Из-за игрушки. Оба хотели красную машинку, другая была чёрная.

Вслед за дочерью и я заинтересовалась, прочла. Не вижу связи. Извините, речь не обо мне.

…Всё было хорошо, пока однажды мальчики, им сейчас по шесть лет, не подрались. Из-за игрушки. Оба хотели красную машинку, другая была чёрная. Подрались и подрались. И что? Это естественно! Мальчишки! (У мужчины в эту минуту тоже был недоумённый вид). Почему она так отреагировала, доктор? Сначала — бурно, со слезами, затем, столкнувшись с нашим непониманием её истерики, стала «уходить в себя». В последующие несколько месяцев Ева медленно и неуклонно «закрывалась».

Спустя ещё немного, совсем замкнулась. В глубоком взгляде матери его детей Адам стал замечать, что она чувствует какую-то страшную опасность, грозящую её сыновьям. Считает эти чувства мнимыми, опасность надуманной. Но готов отчаянно ограждать её от мрачных мыслей всеми возможными способами, избавить от наваждения… беспричинного, проявляемого в её внутренней напряжённости.

Наконец, Ева поддалась нашим уговорам. Вот такие обязательства, весьма необычные, подвигли нас прийти к вам. Мы сочли это необходимым, невзирая на несомненную уверенность нашу в её разумности. Дабы просто рассеять сомнения.

Женщина, не скрывая волнения, вперилась взглядом в психиатра, ожидая его вердикта.

— Что ж, сомнения ваши рассею. Положение действительно не слишком обнадёживающее, но это не психическая неустойчивость. Я несколько минут назад имел разговор с Адамом и Евой. Она не сразу (смущалась мужа) призналась, что в последнее время, после той детской драки, охваченная непонятной тревогой, живёт в неизбывном материнском страхе; что «на душе смутно и тяжело». Мысли изменчивые, сумасбродные, своевольные не покидают её. Достаточно было поговорить. Ей — выговориться.

В глубоком взгляде матери его детей Адам стал замечать, что она чувствует какую-то страшную опасность, грозящую её сыновьям.

Психоаналитик, разумеется, не стал передавать родителям о том, как беспрерывно говорила их дочь, словно на долгое время была лишена такой возможности — говорить. Порой здраво, иногда сумбурно, а подчас хаотически неразумно. Мысли о библейской истории братьев перемежались у неё с мыслями об её сыновьях. Как она сдавленным голосом, но в повышенном тоне, вскрикнула:

— Ссорятся! Зависть! Между нашими сыночками злобный враг — зависть!
Адам, мы никогда не разлучим их. Никогда! Они будут вместе. Всегда.
Их погубит зависть. И ревность. Я презираю их — Ревность и Зависть! Они погубили моих детей!
Что может быть горестнее для матери, чем, пробуждённая завистью, вражда между её детьми?
Что может быть горестнее для матери, чем убийство одного её ребёнка другим её ребёнком?
Что может быть горестнее для матери, чем похоронить дитя?
Что может быть горестнее для матери, чем страшный сон, предшествующий все эти события?
Где взять силы, чтобы после этого жить? Жить и родить. Вместо того убиенного?
Вместо? Будет ли оно «вместо»? Заполнится пустота?
Разве можно заменить одного другим?
Что может быть горестнее для матери, чем жуткий, вещий сон...

Не стал врач сообщать и о том, что он не дал ей договорить, ему пришлось прикрикнуть:

— Ева! Остановитесь! Сновидение то — не ваше! Не вы его видели. Не присваивайте себе чужого! Вы — не она. Ваши сыновья — Ник и Лёва, им по шесть лет. Вы их растите. Воспитываете. Нет причин для беспокойства такого рода.

Странствовала ваша душа. Она забрела крайне далеко.

Быть может, матерям было определено непредвиденное по всей вероятности чувство непонятного беспокойства за своих детей (дочерей, сыновей), заложенное ею, Евой — праматерью всех людей, из-за перенесших ею неимоверных мук от горя. Вы, вернее ваша душа постигла эти страдания, которые никто не в силах описать. Кто поймёт мать кроме матери? Но заверяю, это определение никакого отношения к вам, Ева, не имеет. Немедленно, сейчас же прекратите поддаваться ложному страху.

Не вы одна. В каждой матери сидит — вековая подсознательная тревога. Это нормально. Переживать, тревожиться за ребёнка — нормально. Порой беспричинно. Повышенная тревожность нормальна. Не надо стесняться вырисовывающихся, невесть откуда берущихся непостижимых картин несчастья, которые вдруг, по-вашему, должны случиться с вашим ребёнком. Не надо замыкаться, думая, что, озвучивая их, вы накличете беду, и что не поймут, примут за сумасшествие. «Все матери немножко помешанные».* Необходимо разговаривать. И, как-никак, есть разум. Он у вас есть.

О том, что пока говорил, думал: насколько далеко душа ушла в дебри страха и как скоро удастся заставить её выбраться из этих странствий.

О том, как по мере того, пока шла беседа, лицо их дочери поражало. Оно светлело, ясно было, что сердце её наполнялась покоем, новым смыслом жизни. Чувствовалась внутренняя перемена. Её глаза, полные смятения, теперь, успокоенные, светились тихим материнским светом, одержавшим верх в этой игре.

О том, как её поразило «не я одна?!», а после часового разговора, ставшего откровением для неё, облегчённо поблагодарила. Прильнула головкой к плечу мужа, обнимавшего её, и сказала ему: «Боже, я счастлива. У меня есть ты, Никуша, Лёвушка, и я беременная».

Психоаналитик лишь сказал:

— Всё хорошо. Не хочу показаться вам тривиальным — не стану передавать их радость. Хотел пообщаться с вами, прежде чем вы увидитесь с ними. Они ждут вас там, в аллее поликлиники. Всего доброго.

Он глядел вслед оживлённым супругам с неозвученной мыслью:

«У каждого путешествия есть своё тайное назначение, о котором сам путешественник не имеет представления».**

* — Джером Дэвид Сэлинджер.
** — Мартин Бубер.