— Интересно, докину? — Инга взяла камешек.
Мы сидели на мостках и болтали ногами. Баржа стояла на том берегу. По палубе шныряла галка, чем-то похожая на Ингу: такая же шустрая и любопытная.
— Недолет, — сказал я.
Мой камень стукнул о ржавый борт.
— Подумаешь, — она фыркнула. — У тебя руки длиннее. А переплыть слабо?
— Легко, — ответил я.
— Подожди, — она задумалась, — а ты на баржах был? Внутри?
— Ползал как-то. Ничего интересного. Мусор, обломки всякие…
— А эта совсем недавно появилась. Нужно обследовать!
— Сандалии возьми, — проворчал я. — Или босиком по железкам пойдешь? Ничего там нет интересного. Это тебе не Белая Субмарина…
— А мы быстренько. Посмотрим и вернемся, — и она прыгнула в воду.

Воды в Шлиссельбурге — хоть залейся: тут тебе Ладога и Нева, канал и старые, еще петровских времен, шлюзы. С водой обычно и были связаны наши приключения.
Мы сбивали коленки на жестких ладожских берегах. Удочками, внахлест, ловили в Неве уклейку. Гоняли уток, на лодке рассекая гладь шлюзов. Кормили хлебом чаек. Вдоль и поперек изныряли канал.
Зимой катались на санках с откосов, торили по берегу лыжню, а однажды прошли по льду до самой крепости Орешек, к которой летом можно было добраться только на катере. Ох, и влетело нам от родителей!..
Канал переплыть было пустяковым делом.

Мы полезли наверх. Трап проржавел, и руки моментально стали оранжевыми. Дверь в рубку оказалась запертой. А так хотелось крутануть штурвал!

Мы вышли на берег и вскарабкались по насыпи. Баржа осталась у нас за спиной. А впереди раскинулась Ладога. Массивные, как слоновьи ноги, башни Орешка стерегли невский исток.
Солнце спряталось. Налетел шквал и едва не сбросил нас вниз.
— Пойдем, — сказала Инга озабочено, — как бы дождь не пошел.

По деревянным сходням мы влезли на баржу.
В Ингу словно дух Веселого Роджера вселился, так она принялась орать и носиться.
— Вон туда песок загружают, да? А эта лестница для чего?
— Трап, а не лестница, — поправил я, — ведет в рубку.
— Свистать всех наверх! — завопила она. — По бим-бом брамселям!
— Раскомандовалась, — проворчал я. — Женщина на корабле — плохая примета. Вон как погода испортилась.
Слышно было, как шумит за насыпью озеро. Сейчас ему больше подходило старое грозное имя — Нево.
— А почему рубка сзади, а не спереди? — не унималась Инга.
— Не «сзади» а на корме. И не спереди, а на носу!
— А на твоем носу — сажа, — парировала она.

Мы полезли наверх. Трап проржавел, и руки моментально стали оранжевыми. Дверь в рубку оказалась запертой. А так хотелось крутануть штурвал!
— Можно, конечно, стекло разбить, — предложил я.
— Тебе лишь бы ломать! — вскинулась Инга. — Лучше внизу посмотрим.
— Давай, — я пожал плечами. — Поищем машинное отделение.

Тучи сгустились. Упали первые тяжелые капли. Молния вспыхнула прямо над головами, одновременно грохнул раскат.
Инга завизжала. Все-таки она была нормальной девчонкой.
Летняя гроза зачернила небо, прорезала всполохами зеленоватых зарниц. Над головой громыхало, будто в железные тазы стучал дубиной циклоп.
— Вспышка слева, — крикнул я, глядя на молнию.
— Вспышка справа, — подхватила Инга.
Гроза бушевала прямо над нами. Дождь был ледяным. Мы заметались в поисках укрытия. Я увидел железную дверь.
— Поднажали, — я вцепился в рычаг. Инга бросилась помогать.
— И — рраз, и — два!.. — дверь подалась, и мы ввалились внутрь.
— И — три, — закончил я.
Клац! Дверь захлопнулась.

Мы оказались в полной темноте. Шум остался снаружи. Мы навалились и толкали изо всех сил — уже в обратную сторону.
— Заклинило, — я стукнул дверь кулаком.
— Что же делать? — спросила Инга.
— Сейчас все равно наружу не сунуться. Подождем, пока ветер утихнет. Нужна палка… или железка, — я шарил в темноте, надеясь наткнуться на что-то подходящее.

Мы навалились и толкали изо всех сил — уже в обратную сторону. «Заклинило», — я стукнул дверь кулаком.

Дренннь!.. раздался звук, будто рядом лопнула струна от гитары.
— Ой! — пискнула Инга. — Миша, что это?
— Не знаю, — я замер, где стоял.
— А вдруг веревка оборвалась, которой эта посудина к берегу привязана?
— Не веревка, а швартовый. Даже если так, куда нам отсюда деться? Поболтаемся по каналу туда-сюда. А вот если наводнение! — размечтался я. — Вода в Ладоге на десять метров вверх — раз! Через насыпь хлынула — два! Мы в открытом море… то есть, озере — три! В рубке стекло разбить, и к штурвалу…
— Ага, — сказала Инга. — Баржа-то старая. Может, у нее в полу, то есть в трюме, дырка. То есть течь. И мы дружно идем на дно.
— Трусиха!
Ничто так не успокаивает нервы, как дрожащая от страха девчонка.
— Сам ты!.. — она обиделась.

— Ладно, не дуйся, — я сел рядом с ней на пол. — А звук этот… дед говорит, что на старых судах можно услышать скрипы, треск... умирает корабль, такое дело.
Ветер ватным кулаком бухал в дверь. Грохотало по-прежнему, только молний было не видно — нас обволакивала чернильная тьма.
— Он много рассказывал. Знаешь, что раньше делали с ненужными кораблями? Их жгли. Дед во Владивостоке видел: со списанного корабля снимали такелаж, уносили все ценное. А потом, чтоб не разбирать переборки, отводили корабль подальше, обливали соляркой и поджигали. Это, говорит, было легче, чем разбирать. Представляешь? Море, а в нем корабль горит. Сутки, другие. Тоскливое зрелище. А когда все внутри сгорает, его тащат к причалу и режут на металлолом.
— Вот гады, — отозвалась Инга. — Он им служил, а его — на костер. Жалко.

Гулкий звук донесся из-за двери. Мы вслушивались. Жуткая картина пронеслась в голове: горящий корабль на рейде, пламя жадно лижет переборки, а удивленные волны стараются его потушить. Из огня выходят души погибших матросов. Сгорает их дом, они ищут новый приют. Бьет рында — судовой колокол, созывая их… на старую баржу!
Я покрылся холодным потом.
Что-то дробно застучало — словно за стенкой клевала зерно стая птиц с железными клювами.
— А если к нам молния залетит? — спросила Инга. — Шаровые в форточку могут пройти и горстку пепла от человека оставить.
Не взаправду спросила — я чувствовал. Поэтому ответил, как положено:
— Дура, — сказал я. — Если б тут была форточка, мы бы из нее уже вылезли. Куда прикажешь влетать? Все герметично.
— Сам дурак, — возмутилась она.

Герметично. Мне показалось вдруг, что стены придвинулись ближе. И потолок…
— А помнишь? Маятник и… что-то там? У Эдгара По. Читала? — я старался говорить небрежно, хотя было не по себе.
— Ага, — ответила Инга. — Жуть! Сижу это я вечером с книжкой, одна. А брат как подойдет сзади и скажет: «Они идут за тобой». Я думала, умру на месте!
— А меня отец пугал: как-то я, маленький, показал на щиток с нарисованной молнией и спросил, что там? А он ответил: электрический человек внутри сидит. Если открыть, вылезет. До кого дотронется — током убьет.
— А Белая Дама? Еще с садика, помнишь: про то, как руки из окон растут и тебя душат. А в темноте я представляла, как из-под кровати выползают ножницы, чтоб отрезать мне ноги.

Я чувствовал, как приближается их король, Самый Главный Кошмар Кошмарыч. Его звали «Вдруг». Вдруг я испугаюсь? Вдруг разревусь? Вдруг не найду выход?

Послышалось гулкое «ух», словно в дверь с размаху врезалось что-то мягкое и тяжелое. Оно било крыльями и искало щель.
Мне показалось, что это они: Белая дама и Обезьяна с улицы Морг, Электрический человек и Нечто с Ножницами. Как не прогонял я их мысленно, они выходили и вставали рядами: Угомон и Осторожно-злая Собака, огромный, с ростральную колонну, стоматолог и Элла Людвиговна, которая обидно била по подбородку, если я плохо говорил «the». Их было много, а меня так мало... Я чувствовал, как приближается их король, Самый Главный Кошмар Кошмарыч. Его звали «Вдруг». Вдруг я испугаюсь? Вдруг разревусь? Вдруг не найду выход?
Темнота стала густой и жирной. Мне показалось, что когда я выйду, буду липкий и скользкий, словно после лужи мазута.

— А я позавчера, — сказала Инга, — смотрела подводную одиссею Кусто. На глубине тоже очень темно. А не страшно. И люди, когда плывут, будто летят.
— А я его книжку читал. «В мире безмолвия». Помнишь, как он амфору тысячелетнюю распечатал и попробовал, что внутри? — спросил я.
— Я б не рискнула, — ответила Инга.
— А прикинь, открывает он, а там джин: чего, мол, изволите?
— А Кусто ему и говорит: ничего мне не надо, только горючего двенадцать баков да новый генератор…
— И батискаф покрепче, чтоб в Марианскую впадину нырнуть, — захохотал я.
— А у джина инфаркт: тысячу лет сидел, репетировал, дворцы строил…
— Ага, лакомые блюда изобретал: вдруг новый хозяин захочет?..
— Или яды, чтоб травить его врагов, — подхватила Инга.
— А тут Кусто такой: дизель-генератор мне — раз, батискаф новый — два…
— …и чтобы того, кто синего кита хоть пальцем тронет, навсегда разбил паралич…
— Нет, эта… кессонная болезнь!
Мы смеялись, как сумасшедшие. Стучали себя по коленкам, хихикали и утирали слезы. Тьма съежилась и притихла. Попятилась Осторожно-злая Собака, скуксился Электрический человек, вредная англичанка села править чью-то тетрадь.

В темноте поплыли пучеглазые рыбы. Веселые люди в аквалангах махали нам: все нормально, ребята! Улыбался с борта «Калипсо» Кусто. Не дрейфить, говорил он нам по-французски, но мы понимали и отвечали: уи, монсеньор. Уи.

Я поднялся. За мной были матросы всех кораблей, синий кит и даже незадачливый джин. А те, из темноты, отступили. Я чувствовал себя ростом до потолка.

Вытянув руки, я пошел вдоль стен. Запнулся о какую-то шутку. На ощупь она была как лыжа, только тяжелая.
Ржавчина царапала руки. Мы подперли этой лыжей дверь снизу. Я со всей силы налег на рычаг, а Инга толкала руками. Не с первого раза, но получилось. Дверь открылась!

Мы выбрались на палубу. Гроза кончилась. Похолодало, будто пока нас не было, в мире прошла метель. Нежданное солнце в прорехах тучах высвечивало воду зеленым.
— Смотри, — сказал я. — Вот что стучало.
В ладони лежали градины. Инга хлопнула меня по руке, и они просыпались.
— Ты что?! — воскликнул я.
— Больше не смей называть меня дурой! — она развернулась и пошла прочь.
— Женщины… — я пожал плечами, как иногда делал папа. И прыгнул с баржи в канал. Солдатиком.

Мы возвращались, взрезая саженками неожиданно теплую воду. Баржа осталась за нашими спинами.