— Ня! Ня! — сопливенькая мордочка прижимается к моей ноге, липкие от конфеты лапки цепляются за халат. — Куять!
— Скоро пойдём гулять, Сонюшка, скоро, — глажу девочку по голове. Ёжик коротко остриженных волос щекочет ладонь.

Надо идти собирать других детей, но Сонюшка не отстаёт. Бежит следом, постукивая коленками по полу, помогая себе руками. Она похожа на маленькую сгорбленную обезьянку. Сонюшке десять лет, а по росточку и уму никак не больше трёх. И так будет всегда. Доктор Фёдор Игнатьевич считает, что у девочки нет никакой положительной динамики ни в умственном, ни в физическом развитии. Но Сонюшка ласковая и привязчивая, а вот Катюшу я побаиваюсь. Она большая, толстая и всё прибывает в объёме, словно дрожжевое тесто в кадушке. И силищи своей не соизмеряет. Если обнимет, дышать нечем, а уж если рассердится — впору заупокойную службу заказывать. Я предупреждала Фёдора Игнатьевича, что Катюша для других детей опасна, а он только отмахивался: у девочки идиотия, а так больше ничего серьёзного. Как же ничего серьёзного, когда она шестимесячного Васеньку, родившегося без ручек и ножек, насмерть залюбила. Всё носила его, тетешкала, не давалась, пряталась по углам, а когда её, наконец, одолели, малыш уже был мёртв.

Взглянула я в их измученные глаза, и чуть сердце у меня не остановилось. Два года здесь работаю, но всё никак не привыкну к детскому страданию.

Очень я тогда на Катюшу рассердилась, а зря. Может, оно и к лучшему: умереть вот так, в тесных, любящих объятиях, чем лежать полешко-полешком всю оставшуюся жизнь.

Под этот Новый год привезли двух мальчиков гидророцефалов с огромными раздутыми головами. Они шевелились в своих кроватках, как жуткие паучки, вскрикивали, теребили тонкими ручками воздух, просили чего-то. А чего? Взглянула я в их измученные глаза, и чуть сердце у меня не остановилось. Два года здесь работаю, но всё никак не привыкну к детскому страданию.

— Мариванна, — медсестра Татьяна, подрабатывающая в ночное время, останавливает меня, приваливается к подоконнику, готовясь к длительному разговору. — А не испить ли нам чайку с плюшечками? Всё-таки Рождество, праздник. В этом году все праздники мои: на Новый год дежурила и на Рождество. Я тут с убогонькими, а где мой муж? Ох, не верю я ему!

Татьяна смотрит на меня вопросительно. Я бы ей ответила, где её ненаглядный, брюхатый от пива супруг, да зачем огорчать хорошего человека. Я соглашаюсь попить чаю и продолжить разговор о мужской неверности.

— Танюша, феназепамчику ты мне обещала. Так как, дашь? Совсем меня бессонница замучила.
— Чего ж не дать, — Татьяна рада, что не придётся чаёвничать в одиночестве. — Упаковочку сэкономила. Будешь спать как младенец в люльке.

Смотрю в окно. За тёмным стеклом, перекрещенным по тюремному незамысловатой решёткой, падает медленный и торжественный рождественский снег. Новый год в Доме отметили, как и положено, ёлкой, разными вкусностями и забавами. Да только, если правду сказать, праздник этот был больше для персонала, чем для детей. Мало кто из них понимал, что происходит. Вот Сонюшка веселилась, хлопала в ладошки, а что и почему, и она не понимала. Ей пальчик покажи — уже смешно. Я глядела на неё и улыбалась.

Надеялась, что осколки того, чем я была когда-то, снова воссоединятся, как скатывающиеся воедино капельки ртути из разбитого градусника.

И вот что странно. Уж, кажется, какое это гиблое место — психоневрологический интернат для престарелых и инвалидов. Однако именно здесь я впервые улыбнулась после того, как в один год похоронила сначала маму, мирно уснувшую летним вечером, да так и не проснувшуюся, потом мужа, за полгода сгоревшего от рака лёгких, и дочь, убитую пьяным водителем, вылетевшим на автобусную остановку. Чтобы не сойти с ума от горя, пришла сюда, где другим было ещё тяжелее. Надеялась, что осколки того, чем я была когда-то, снова воссоединятся, как скатывающиеся воедино капельки ртути из разбитого градусника.

Нашла в интернете вакансию медицинской палатной сестры в психоневрологическом интернате. К сертификату медицинской сестры добавилось свидетельство о прохождении специализации. Хватило бы у меня запаса доброты на обездоленных детей, если бы не рухнула моя собственная жизнь? Думаю, что, скорее всего, наши пути просто никогда не пересеклись. Но вот я здесь, и они — моя семья. А до этого было всё: и брезгливая жалость, и вполне объяснимый страх, и желание бежать куда глаза глядят. Преодолевала себя, принимая их боль, ухаживая за ними, зачастую беспомощными и не способными даже двигаться самостоятельно... Конечно, я не психолог, но и мне приходилось в мычании, несвязном разговоре искать и находить проблески разумности и вытягивать их на поверхность, как маленьких рыбок из мутной глубины стоячего пруда. Денег у интерната маловато, так что я тут и медсестра, и воспитатель, и психолог. Три в одном флаконе. По функциям, а не по зарплате.

За эти годы интернат стал моим Домом. Три одноэтажных обветшалых корпуса, распластанных в низине, на окраине вымирающего посёлка. Глубинка. Два часа автобусом до районного города. Вроде и не велико расстояние, а как до Луны. Наш Дом на обратной стороне ночного светила. Невидимый и забытый. Иногда кажется: исчезни интернат, никто и не вспомнит. Будут проходить мимо, глядя пустыми глазами на пустое место, а появится комиссия из района, покрутится-покрутится, да и уедет, так и не вспомнив, чего ради занесло их в такую глушь. И только вспыхивающие погребальными кострами интернаты напоминают о себе, вызывая мимолётный ужас, кратковременную административную суету и вновь неминуемо следующее за ними забвение.

Нашим детишкам не повезло. Они никому не нужны, как и Сонюшка, и Катюша, и двадцать других детей.

Я захожу в игровую комнату, где сидят за столом мои любимцы — Саша и Даша, пятилетние брат и сестра, дауны. От них отказались родители. Сначала отец, испуганно сбежавший сразу после их рождения, а теперь и мать, измотанная уходом за инвалидами. Другие мамочки занимаются с ними, любят, пестуют. Им своя ноша не в тягость. Глядишь, и переломят судьбу. Нашим детишкам не повезло. Они никому не нужны, как и Сонюшка, и Катюша, и двадцать других детей. Некоторые, если доживут до восемнадцати лет, начнут свою отдельную взрослую жизнь вдали от интерната; других, самых беспомощных и безнадёжных, переведут во взрослое отделение. И они останутся там, среди аммиачной вони мочи ходящих под себя стариков и старух, бессвязного лепета больных Альцгеймером, пугающего ступора кататоников. Можно ли назвать жизнью растянутое на годы угасание?

И всё-таки у детей впереди было ещё время. Так, по крайней мере, я думала. Но всё кончилось неделю назад. В понедельник, на пятиминутке, директор интерната сказал, что наш корпус закрывается из-за аварийного состояния и детей переводят во взрослый, где будут освобождены две палаты. Ад приблизился. Уже можно заглянуть в его мрачные глубины.

Смотрю на Сашу и Дашу. Они нежные и чувствительные. Целыми днями сидят, тесно прижавшись друг к другу, похожие на круглоголовых совят, и плачут. Слёзы текут из раскосых глаз. Безутешны и несчастны. Может быть, что-то и не понимают, но покинутость свою чувствуют так же остро, как и я.

— Сашенька, Дашенька, вы помните, что мы собирались погулять сегодня перед сном? На улице так красиво. Идёт снег.
— Будем делать снежных ангелов? — спрашивает Дашенька.
— Да, будем снова делать ангелов. Вам понравилось?

Они кивают.

Ухожу в сёстринскую. Татьяна уже накрыла стол, разложила по тарелкам плюшки, ломтики сыра и кружочки сервелата. Тягучий мятный ликер в маленьких стопочках отбрасывает на белую скатерть зелёные блики. Разговариваем, избывая медленную рождественскую ночь. Ликер сладок и коварен. У Татьяны слипаются глаза. Она виновато улыбается и засыпает за столом, уронив голову на руки.

Мягкая пушистая пелена окутывает деревья, кусты, лавочки. Даже решётка изгороди превратилась в нарядное кружево, сверкающее под луной.

Забираю из стеклянного шкафчика феназепам и возвращаюсь к моим деткам. Они привыкли принимать таблетки и спокойно глотают белые колёсики снотворного.

Задумывая уход, я решила, что мы уйдём, играя, спокойными и счастливыми. Это единственное, что могу подарить детям. И не будет безнадёжного завтра ни для них, ни для меня. Хорошая смерть, по-гречески «эвтаназия».

Помогаю детям одеться, и мы выходим во двор. Сонюшку несу на руках. Катюша довольно сопит за моей спиной, она любит гулять. Саша и Даша идут, взявшись за руки. Мы останавливаемся. Двор укрыт только что выпавшим снегом. Мягкая пушистая пелена окутывает деревья, кусты, лавочки. Даже решётка изгороди превратилась в нарядное кружево, сверкающее под луной.

Целую детей и говорю:

— А теперь будем делать снежных ангелов.

Ложимся навзничь в мягкий снег, крестообразно раскидываем руки и начинаем двигать ими вдоль наших тел вверх и вниз, отчего в снегу словно вырастают снежные крылья. Наши движения всё медленнее. Чувствую, как холодный сон заполняет каждую клеточку тела. Вот и первые снежинки перестают таять на лице. Я взлетаю над Домом и вижу сверху пять белых барельефов. Земля становится всё дальше, а тёмное небо всё ближе. Мы улетаем. Белые снежные ангелы…

Маленькие ледяные пальчики касаются моей руки.

— Мама, мне холодно, — это Даша. Тихий шёпот, даже не шёпот — затихающий вздох.

Огненная игла вонзается в сердце.

Нет! Нет! Я могу встать и разбудить своё ангельское войско. Деточки, простите меня! Я должна встать! Всё ещё можно исправить… Можно…всё…

Поднимаюсь. Белая земля плывёт под ногами.

Пора возвращаться домой.

С Рождеством, маленькие мои!