Гулкое эхо долго гоняет мои призывные крики по огромному цеху с круглыми бассейнами, в которых плещется пёстробокая, крапчатая форель. Наконец раздаётся неспешное шарканье ног и появляется Мишаня. На первый взгляд, да и на второй тоже, из ниоткуда. Белый кафель стен, влажный бетон пола, яркий свет ламп над бассейнами с рыбой. Здесь и кошка не прокрадётся незамеченной, а Мишаня — вот он, нарисовался, но как-то не совсем, наброском. То есть телесно он здесь, стоит вполоборота ко мне, высокий, худой. Про таких говорят: мослатый. Длинные, чёрные волосы, разделённые на прямой пробор, свисают вдоль бледного лица, как крылья печального ворона. Возраста Мишаня неопределённого, пожалуй, ближе к пятидесяти. Слегка примят жизнью, но ещё бодр и силён. Серый замызганный свитер, блёклые джинсы закатаны до колен, резиновые сапоги. Стоит, смотрит куда-то вверх и в сторону. Можно подумать, что он аутист, но Мишане просто нет до меня дела. Он вслушивается в ведомое только ему.

Я нерешительно топчусь вокруг отстранённого Мишани, пытаясь попасть в поле его зрения. Наконец он замечает моё кружение, и медленная улыбка вплывает на его худое лицо, как гондола в венецианскую лагуну.

— Споёшь для меня? — спрашиваю я. — Только для меня. Больше никого не будет. Я и дверь в цех закрыла. Никто не помешает.
— Не помешает, — повторяет Мишаня. — Спою. Мне не жалко. Давно не пел. А чего спеть-то?

Господи, да что он спрашивает! Всё, что угодно. Нет, подожди, «Чёрный ворон». Конечно. Сегодня «Чёрный ворон».

У Мишани много песен, но я душой прикипела к «Чёрному ворону». И каждый раз это иной «Ворон», и дело не только в словах, появляющихся и исчезающих, изменяющихся, а в том, что они дарят мне: надежду или отчаяние, радость или скорбь. Я никогда не думала, что одна песня может иметь столько вариантов. Потом будут другие дни и другие песни, но сейчас «Ворон».

Мишаня задумывается, покашливает, поводит плечами, словно примеряет подступающую песню. Решительно кивает головой и начинает снимать сапоги. Рыбы, по его словам, резину не любят. Он поёт, забравшись в бассейн с форелью. Акустика в цехе и так потрясающая, но Мишаня уверен, что только над водой голос звучит так, как надо.

Но есть ещё кое-что, превращающее пение Мишани в завораживающее, фантастическое зрелище.

Вода в бассейне взбита в лёгкую пену сотнями струек фонтанчиков-аэраторов и холодна, как в горном ручье. И тёмная ручьевая форель в нарядных чёрных и красных пятнышках, окаймлённых светлыми ободками, и радужная, отливающая серебром, с широкой переливчатой полосой вдоль боковой линии, — стремительные и пугливые создания. Появление в бассейне голых человеческих ног они встречают паническим бегством. Но Мишаня стоит неподвижно, лишь слегка пошевеливает пальцами. Любопытство побеждает осторожность, и вот уже первые, самые смелые рыбы, привлечённые этим пошевеливанием, подплывают поближе, касаются губами кожи, пощипывают волоски на ногах. Мишаня, посмеиваясь, наклоняется и погружает в воду руки, касаясь упругих узких спинок форелей. И снова бегство и возвращение. И так несколько раз.

Знакомство состоялось. Мишаня выпрямляется. Лицо его торжественно и отрешённо. Он слегка запрокидывает голову и первые слова поёт тихо, словно нащупывает нужную мелодию и интонацию. И вот уже песня овладевает им, и голос, вольный, сильный, живущий сам по себе, не подвластный никаким певческим канонам, заполняет всё цеховое пространство.

«Чёрный ворон, чёрный ворон, что ты вьёшься надо мной? Ты добычи не дождёшься, чёрный ворон, я не твой!» Эти первые слова пропеваются едва слышно, словно человек открывает глаза в смертельной истоме и не желает принять неминуемое. Ещё есть надежда. Но вот появляется гнев: «Что ты когти распускаешь над моею головой? Иль добычу себе чаешь? Чёрный ворон, я не твой». Мишаня почти кричит. Он мог бы свернуть шёю зловещей птице, но силы оставляют его и он пытается договориться с вестником смерти: «Полети в мою сторонку, скажи маменьке моей, ты скажи моей любезной, что за Родину я пал». Он горд, этот поверженный воин, и думает, что горечь утраты будет смягчена осознанием величия его жертвы. Лицо Мишани светится. Он словно становится выше ростом. Но есть ещё одна просьба, появляются мягкие интонации, пронизанные любовью, сожалением и горечью: «Отнеси платок кровавый милой любушке моей. Ты скажи: она свободна, я женился на другой». И снова крик боли, нарастающий на словах: «Калена стрела венчала среди битвы роковой. Вижу, смерть моя приходит!» Голос Мишани срывается, и он почти шепчет: «Чёрный ворон, весь я твой». И в этом такая распахнутость смерти, что у меня перехватывает дыхание и текут по щекам слёзы.

Голос Мишани срывается, и он почти шепчет: «Чёрный ворон, весь я твой». И в этом такая распахнутость смерти, что у меня перехватывает дыхание и текут по щекам слёзы.

Я слушаю Мишанино пение, стоя у бассейна, и то удивительное зрелище, которое ожидалось, но всё-таки казалось невероятным, предстаёт передо мной. Льётся Мишанин голос, длится странная песня с её диковатой, степной мелодией. И форели то кружатся вокруг ног поющего человека, почти касаясь их своими прохладными телами, то всё вдруг перестраиваются и двигаются кругами вдоль стены бассейна, всё убыстряясь, создавая отливающую серебром воронку, посреди которой находится певец, и странно совпадая в этом движении с потоком песни, чтобы затем замереть на доли секунды на затихающем звуке и словах: «Чёрный ворон, весь я твой».

Мишаня замолкает, и слитное, стайное движение форелей распадается, и каждая рыба, уже не вовлечённая в музыкальное действие, сама по себе. И гранулы корма на дне бассейна интересуют их куда больше, чем отзвучавшая музыка.

Я давно уже не спрашиваю Мишаню, как он это делает, как соединяет песню и движение стаи рыб в единое целое, да он и не отвечает, а только смущённо улыбается и пожимает плечами.

Потом мы отдыхаем. Я смотрю в окно, за которым млеет недолгое северное лето. Мишаня вытирает ноги ветхим вафельным полотенцем и натягивает свои громоздкие резиновые сапоги, в которых обычно чистит бассейны. И тут я вспоминаю, что он не только удивительный певец и дрессировщик рыб, а ещё сторож и разнорабочий в нашем небольшом рыбном хозяйстве, и у меня есть к нему поручение от директора. И я говорю ему, что надо за ночь приспустить второй нагульный пруд с карпами: утром приедет цистерна-рыбовозка. Директор договорился о продаже центнера живой рыбы.

— Так не время ещё, — удивляется Мишаня. — Карп ещё тело не нагулял. Вот осенью в самый раз.
— Хорошие деньги дают, — говорю я. — Премия будет.

Мишаня мрачнеет, но больше не возражает. Мы идём по дамбам, разделяющим пруды с карпами. Уже отбушевал нерест, когда в зарослях осоки в тихую, безветренную погоду вода кипела, как в котле над разведённым костром. Большие рыбины выпрыгивали высоко вверх, во враждебную им стихию, демонстрируя свою мощь, а Мишаня и я, радея о крепком и многочисленном потомстве, подкладывали в нагульный пруд свежескошенную траву и еловые ветки, чтобы карпихам было куда отметать икру.

Миновали пруд с маточным стадом. Сквозь толщу прогретой солнцем воды за нами внимательно следят золотые глаза огромных карпов. У Мишани с ними особенные отношения. Он знает каждого карпа «в лицо», даёт имена, смешные и ласковые, и, похоже, намерен добиться, чтобы они прожили весь отпущенный им природой срок, а это 20-25 лет.

Мишаня спускается по откосу дамбы к воде, и медлительные метровые карпы, как недавно юркие форели, подплывают к нему, высовывают головы и широко открывают круглые, усатые рты, заглатывая воздух.

— Рыбы поют, — говорит Мишаня и смеётся.

А вот и второй нагульный. Несколько дней шли ливневые дожди, и в пруду стоит высокая вода. Её так и так надо сбрасывать. Отбиваясь от невесть откуда налетевших слепней, Мишаня отмыкает огромный замок на шлюзовом затворе. В отводном канале вздымается маленькая волна.

Я сижу на бетонной стенке шлюза и, лениво отмахиваясь лопушиным листом от слепней, этих коровьих кровопийц, слежу за убыстряющимся течением в канале. Никакие мысли не роятся в моей голове, пригретой солнцем. Тепло и спокойно. Нирвана уходящего летнего дня, когда все звуки словно окутываются нежнейшим пухом, и, лишённые резкости и настойчивости, они обволакивают и усыпляют сознание, как пассы гипнотизёра. И мне кажется, что я сплю и вижу, как среди растянутых течением зелёных прядей водорослей мелькнула одна чешуйчатая спина, потом другая, третья, и вот уж десятки рыб несутся по каналу к реке, в которую он отведен.

— Стой! — кричу я и бросаюсь к Мишане. — Стой! Опускай затвор! Рыбы уйдут в реку!

Я рвусь к затвору шлюза, но Мишаня перехватывает меня и не подпускает к нему. Напрасно я пытаюсь вырваться из его железных рук, колочусь в них, как пойманная рыбина. Потом до меня с запозданием доходит, что Мишаня намеренно открыл шлюз на полную мощность.

— Чёрт побери, Мишаня, — говорю я и перестаю брыкаться. — Зачем ты это сделал?
— Это несправедливо, — гудит он мне в затылок, — неправильно. Им ещё жить и жить, а их на сковородку.
— Мишаня, — не знаю, смеяться или плакать над его глупостью. — Они же прикормленные, домашние. Их переловят за несколько дней к чёртовой матери! Да и в реке карпы не живут.

Он отпускает меня. Брови складываются «шалашиком», потом разглаживаются, глаза веселеют.

— Нет, кто-нибудь да останется, карпы — они умные. Пусть живут.

Мы сидим на дамбе пустеющего пруда. Я думаю, что надо сказать директору о заклинившем шлюзовом механизме, иначе у Мишани будут серьёзные неприятности.

Виновник моих тяжких дум тихо сопит рядом, потом вздыхает, набирает воздуха в лёгкие и заводит: «Ходят кони над рекою, ищут кони водопою. В воду не идут, слишком берег крут».

Мишаня поёт, и вечер, подманенный негромкой песней, накрывает пруды и нас тёплым сиреневым покрывалом.