В углу прихожей громоздились вещи: чемодан, коробки: большие и маленькие, пара огромных пакетов с рекламными надписями на своих блестящих, исписанных яркими красками, боках. Хозяйка спокойно, без суеты готовилась к отъезду. Уже все было оговорено: таксист за небольшую доплату поднимется на этаж, позвонит в дверь, легко погрузит все вещи в хищную желтую машину, и поезд помчится вдаль, по железным рельсам, скрипя старыми вагонами и отстукивая привычный четкий ритм. Убранные по местам вещи, сложенные внутрь шкафов, ящиков и полочек были спрятаны столь тщательно, что создавалось впечатление уже нежилого дома. Ни одной открытки позапрошлогодней давности от дальней родственницы на видном месте, ни одного повисшего на спинке стула в кухне полотенца, ни одной позабытой газеты на журнальном столике, ничего. Прихожая сиротливо съежилась от непривычной, почти невыносимой пустоты.

Неожиданно резко прозвенел дверной звонок, заставляя сердце подпрыгнуть и забиться в сумасшедшем беге. «Неужели такси? Так быстро?» — подумала Валентина и машинально посмотрела в зеркало, прежде чем открыть дверь.

Отражение показало приятной внешности женщину, которая была собрана, волосы аккуратно закручены в тугой пучок на затылке. Платье, длинное и строгое, скрывало недостатки фигуры и подчеркивало деловой настрой обладательницы. Макияж был выполнен безупречно: в меру и со вкусом, в точном соответствии с возрастом. Весь портрет с головы до ног, включая дорожную обувь на низком устойчивом каблуке, говорил о скромной элегантности. Выбивалась только одна деталь: подаренный покойной мамой яркий платок, лежавший на плечах и полыхающий разнообразными цветами, причудливо разбросанными по всему полотну. Он, как живой, обнимал ее своими шерстяными лапами с черными кистями по краям и будто старался уберечь от неведомой беды, нежно согревая волной уюта и тепла.

Женщина глубоко вздохнула, невольно опустив глаза, поправила платок и решительно направилась к двери. «Ну, вот и все, пора уезжать».

Второй звонок раздался через три секунды после первого и уже не умолкал, заливаясь тревожно и требовательно. Глаза Валентины встретились с глазами двойника в зеркале, и ей сразу же стало понятно: никого этот собранный решительный внешний вид не сможет сбить с толку. Голубые глаза были наполнены таким страданием, что останавливалось бы дыхание у всякого, кто в это мгновение случайно смог бы заглянуть в них. Женщина глубоко вздохнула, невольно опустив глаза, поправила платок и решительно направилась к двери. «Ну, вот и все, пора уезжать. Возьми себя в руки и лишний раз не смотри добрым людям в глаза. Главное сейчас — ничего не забыть. Это очень просто — нужно только сесть в такси и быстро уехать. И все».

Рука повернула механический замок, раздался громкий щелчок, затем еще один. Звонок тут же умолк, как будто никогда и не звучал вовсе. Накатила волна холодного воздуха из коридора, с легкой примесью аромата домашней выпечки. Это, наверное, соседи накрывают стол в честь именинника. Каждый год они с Женей приходили поздравлять Ивана, а сегодня они не придут. И даже непонятно, как сказать им об этом. Нарочно не глядя на таксиста, чтобы не выдать свое состояние, Валентина произнесла негромко:
— Проходите, пожалуйста, я сейчас. Буквально одну минуту.

Она отступила назад, вглубь коридора, повернулась спиной к приехавшему так быстро водителю такси, готовому отвезти ее на вокзал. Посмотрела на себя в зеркало еще раз, поправила прическу, обернулась и замерла. В дверном проеме стоял муж. Дверь была распахнута, и он смотрел на нее, не в силах вымолвить ни слова.

Сначала слегка задрожали руки, входная дверь, качнувшись, всхлипнула, потом колени у Валентины предательски подогнулись, и женщина медленно опустилась на одинокий старый стул, стоящий рядом. Взглядом обняв мужа, она почти выдохнула все, что у нее было на душе за последнее время одним единственным словом:
— Женя…
— Ты уезжаешь, Валя?

Его голос прозвучал глухо и сдавленно, она медленно кивнула. Он переступил порог, дверь сразу оглушительно захлопнулась от порыва ветра, и ей подумалось, что это какой-то зловещий знак судьбы. Потекли минуты молчания. Валентина осторожно поднялась со стула и застыла, пытаясь хотя бы немного придти в себя. Он подошел к ней медленно и неторопливо, задержался в шаге от нее, глядя блестящими глазами прямо в душу, и, не выдержав более этой муки, бросился к ней:
— Валентина, Валя, Валюша моя!

Обнял ее с силой, прижал к себе, целовал в волосы, в покрытые цветным платком плечи, в шею, и вдруг она почувствовала, что на его щеках влага. Потрясенная, Валентина слушала сквозь грохот собственного, рвущегося наружу сердца знакомый голос:

Он переступил порог, дверь сразу оглушительно захлопнулась от порыва ветра, и ей подумалось, что это какой-то зловещий знак судьбы.

— Родная моя, Валюша, любимая. Давно собирался сказать, неловко было как-то, все момента подходящего ждал. Нам-то с тобой Бог детишек не дал, а у меня дочь взрослая есть. Ей-богу, знать не знал, да и не узнал бы, кабы она меня сама не разыскала, Валюш. Я обрадовался поначалу, а потом, дурак, все почему-то не знал, как сказать тебе. Казалось, ты переживать будешь, а может, и не так поймешь, черт его знает.

Он вздохнул и, чуть ослабив руки, которыми прижимал к себе свое сокровище, продолжал сбивчиво торопливо говорить, будто опасаясь, что не сумеет уложиться в отпущенное ему время:
— История-то чудная вышла: была в юности моей девушка. Замуж ее звал, когда у нас с ней случилось. А она не пошла, сказала мне, что другого любит. Я переживал поначалу, потом свыкся, забылось. Много лет прошло, я ее больше ни разу и не видел. Все выяснилось случайно, в больнице была там одна история у них, не буду сейчас об этом, долго слишком. В итоге дочка моя узнала правду, разыскала меня. Думал я, как тебе половчее все это объяснить-то, а вон, видишь ты, вышло совсем худо. Сердце тебе разбил ни за что, ни про что и сам чуть с ума не сошел. Валенька, родная моя, ты прости меня, дурака старого. Никого у меня дороже тебя и ближе нет и не будет, слышишь? Ты же у меня одна такая на всем белом свете, понимаешь? Мы с тобой столько прожили, столько всего пережили, ну как ты могла такое обо мне подумать, Валюша?! Сам я, конечно, тоже хорош, измучил тебя, ты прости. Уехал я, потому что малец у нее, у дочки, ну, внук, значит, мой, получается, Ванюша, он приболел шибко. Надо было в центральную больницу везти срочно. Сорвался я с ними, потом только уж телеграмму тебе дал про командировку. Да, наверное, когда мы уезжали, нас полгородка видело, и подумалось мне: наговорят лишнего, глупые люди. Пожалел, что сразу-то не рассказал тебе все, как есть. Да ничего не поделать, Валюш, а ехать надо было. Мальца спасли, он уже поправляется, а мы с тобой гостинцев накупим, поедем вскоре проведаем. И никуда я тебя не отпущу, ты даже не думай об этом!

Перед глазами немолодой, но все еще очень красивой женщины мелькали фрагменты немудреного домашнего кино. Ночь, которую проплакала, когда решила не мешать чужому счастью, а просто уехать. Упрямо не помещающийся в чемодан плед, подаренный мужем на юбилей, и руки, которые не слушались, как чужие, когда укладывали собранные вещи в коробки. Свеча, тонкая восковая, поставленная в старой церкви, там, где на израненную душу пришло благостное умиротворение. Купленный билет к сестре в деревню, у которой по соседству пустовал деревянный дом, и тихий, полный нежности, прощальный разговор с фотографией мужа, перед тем как позвонить по телефону и вызвать такси.

Ошеломленная своими чувствами и растерянная, вдыхая запах, с которым услужливая память связывала так много прекрасного, чувствуя настолько близко тепло любимых рук, Валентина почти не слышала, что он говорит. Нервные тонкие пальцы теребили край цветастого платочка, в глазах стояли непрошенные слезы, и удержать их не было никакой возможности, губы, невольно растянувшись в легкую улыбку, шептали едва слышно:
— Господи, Женечка, Господи, радость-то какая!..