…Прости меня моя любовь.
(Земфира — П.М.М.Л.)

Странного вида: всклокоченный, босой, худющий старик — его тощее тело кажется ещё более худосочным из-за высокого роста — безмолвно носился по улицам, ходил между людьми, перебегал шоссе. Одежда на нём — коротковатые штаны, рубашка и пиджак — старая, поблёкшая, потрёпанная. Кроме прямого красивого носа, его лица не разглядеть из-за отросших бороды, усов и беспорядочно ниспадающих на плечи отчасти поредевших и поседевших волос. Он выглядел безумным, однако старика выдавал умный, немного уставший, спокойный, не выражающий смятения взгляд.

«Город наш небольшой, каждая собака знает, кто он и чей», — говаривала сноха старика. Она права — в этот раз домой его привели чужие люди.

Старик смиренно входит в небольшую комнатушку, некогда им самим пристроенную к дому; теперь сюда «пристроил» его родной сын, подальше от внуков, решив, что «отец после смерти матери лишился рассудка». Старик понимает, что даёт на то повод: к их и к своему удивлению тоже, он стал вести себя ненормально, порой необузданно. В таких случаях говорят — свихнулся: он ушёл «в себя», замолчал. Словно вместе с женой похоронил тягу, фанатизм к жизни. Утратило свою прелесть всё, что прежде доставляло ему радость, но он необъяснимо жаждет… бежать. Бежать!

Зачем он ведёт себя точно капризный, избалованный ребёнок, требующий ещё большего внимания, или как сумасшедший? Зачем позорит детей, внуков, родственников, вызывает жалость у друзей? Зачем? И ведь он осознаёт неадекватность своего поведения! Но даже для себя самого у него нет ответа на вопрос — какого чёрта? «Просто так», — произнёс бы он, как ребёнок.

Старик садится на узкую ненавистную кровать, придвинутую впритык к стене, что раздражает его совершенно. Он слышит всё, о чём говорят за дверью его сын и сноха. Они и не стараются понижать голоса:

— Надоел мне полоумный старик, сдай его, в конце концов!

— Думай, что говоришь! Дура! Он же отец! Что люди скажут?

— Вот-вот — люди, а то кричишь — отец! Самому, поди, надоел, лучше бы помер, чем так нас срамить, — воет (другого слова старик не подобрал бы) сноха.

— Замолчи! — кричит сын и тихо добавляет: — А похороны? На что? Во сколько это станет?

Мастерская не даёт прежних доходов.

— Запирай дверь, чтобы не убегал. Постричь надо бы.

— Не могу же я из-под палки, не ребёнок он, не соглашается.

Старик принимает придурковатый, отрешённый, непонимающий вид на случай, если заглянут к нему, но нет, раздаётся звук запирающего на ключ замка. Голоса отдаляются.

Он смотрит на пыльный радиоприёмник, но не включает его. Последние два года его бездушное одиночество согревают только воспоминания.

Детство. Это лучшее время. Теперь Старик это знает.

Он любит родителей, сестру, младшего брата. Любит родной дом с двориком, оставшийся от деда. Он любит жизнь. Неосознанно. Их городок быстро растёт: через его родную улицу проложено четырёхполосное шоссе, за ним строится мединститут. Ему десять лет. Он бегает в сапожную мастерскую отца, которая находится в начале этой же улицы, со страстью помогает ему. Первые: сигарета, друзья, чувства.

Юность. Он продолжает любить жизнь. Но всё ещё неосознанно. Переняв от отца секреты ремесла, с удовольствием шьёт и чинит обувь. Надо выучить младшего брата, сестре справить приданое.

Сдавал документы в мединститут, потому что рядом и, понятно, — надобно попробовать поступить в ВУЗ. Не прошёл мандатную комиссию, недобрал один балл. Теперь из своей мастерской без зависти наблюдает за неумолкающими студентами. Многие из них заходят к нему ремонтировать обувь.

Он обожает музыку, песни. Отец исполняет его мечту: заменяет хрипящее самодельное устройство — жалкое подобие радио — на переносной радиоприёмник VEF-202 по баснословной цене 90 рублей!

Тёплый сентябрьский день. Он насвистывает под льющуюся из приёмника песню:

Льёт ли тёплый дождь, падает ли снег —
Я в подъезде против дома твоего стою,
Жду, что ты придёшь, а, быть может, нет,
Стоит мне тебя увидеть — о, как я счастлив!

— Говорят, вы хороший мастер. Не посмотрите?

Он поднимает голову на раздавшийся девичий голосок.

Он смотрит… на неё и… ощущает трепетное биение своего сердца.

Словно не желая прерывать ласковый тенор певца, девушка замолкает.

Песню подобрал на гитаре я,
Жаль, что ты её не слышишь, потому что в ней,
Грусти не тая, я тебя назвал
Самой нежной и красивой, о, и это правда!

И продолжает:

— Только бережнее, пожалуйста, туфли недешёвые.

Это — она. Его Айлин. Старик помнит, что подумал тогда: они — небо и земля. Никогда она не будет его.

… А я боюсь услышать «нет».

По ночам, лёжа во дворе на софе, он думает о ней. Он любит смотреть на звёздное небо. Часами. Может так, глядя, заснуть. Оно заменяет ему колыбельную. Если бы не любимая мастерская отца, как знать, может, стал бы космонавтом, звездоплавателем. Мерцающие звёзды манят его непонятной таинственностью.

Эта девушка завладевает его сердцем и кажется ему, как эти звёзды, недосягаемой.

По ночам в тиши я пишу стихи,
Пусть твердят, что пишет каждый в девятнадцать лет,
В каждой строчке только точки после буквы «л»,
Ты поймёшь, конечно, всё, что я сказать хотел,
Сказать хотел, но не сумел.

Но она становится его женой! Любовь берёт верх над всем. Душа его поёт.

…Быть может, мне ты скажешь «да».

Отныне «Восточная песня»* — их песня. За неё на концерте Артиста, не жалея ладоней, они рукоплещут ему — Валерию Ободзинскому, а в новом столетии — и симпатичным ребятам, группе «Премьер-министр».

Рождаются дочь и сын. Всё своим чередом.

Где и каков этот список очерёдности? Вот бы взглянуть на него!

Зрелость. Жизнь идёт. Он любит жизнь, но не заморачивается, не задумывается об этом. Жизнь остановить нельзя, только смиряться: с её скоротечностью, с уходом из неё родителей. В её потоке — нехитрые болезни детей, их учёба, горести и радости. Вскоре — замужество дочки, женитьба сына, рождение внуков. Обычные дни сменяют события и наоборот.

Неожиданно жена, врач-иммунолог, не справившись с давшей сбой своей иммунной системой, покидает Землю, тихо, в расцвете лет, в самую зрелость. А он становится стариком. Тусклым и померкшим всё вокруг кажется ему. Не любит Старик медицину, не спасла она его Айлин.

А может, медицина ни при чём? Может, не спас её он? Недодал любви? Ведь всякое бывало в жизни…. Мало оберегал? Оберегал ли вообще? А любил ли?

Льёт ли тёплый дождь, падает ли снег…

…А вдруг сноха права? Много, много способов уйти.
А грех? Перед Создателем надо будет ответ держать.
А жизнь? Прекрасная, прекрасная, прекрасная жизнь?
О… много способов уйти вслед за ней, за смыслом его жизни, за женой…
Смысл его жизни? Она? Его Айлин? Старик стонет.

Что? Что это сейчас было? Что за мысль? В чём он вдруг признался самому себе или Господу?

Жаль, что ты её не слышишь….

Он ещё несколько раз, словно отгоняя от себя признание, не соглашаясь с ним, не принимая его, громко, будто раненое животное, мычит и валится на пол.

Вскакивает, ходит по комнатушке. Да! Ведь это так, так и есть…

Старик ложится, кровать недовольно скрипит под ним. Хотел бы он быть сейчас там, в их с женой светлой большой спальне с двухместной кроватью в середине комнаты? Да.

Любил ли? Любит! Любовь, вошедшая у него в привычку! Старик вскакивает с кровати, она восторженно скрипит. Озарение, признание себе в том, что он, привыкший к жене, принимающий её заботу о нём как должное, любит её, вся его жизнь ничего не значит, и не значила без неё, толкает на действие.

Ему нужно поговорить с ней! Ему нужно бежать к ней! Спросить…. Спросить что?

Ах, он чурбан, за месяцы её болезни, да и за всю совместную жизнь ни разу не спросил — была ли она с ним счастлива?

Старик ударом сильных рук выбивает старую оконную раму. Звенит стекло. Старик бежит. Тротуар, шоссе близко. Надо торопиться, но не всё так просто, надо рассчитать. Широким потоком стремятся машины… Вот то, что нужно….

Бессмертие. ...Лёжа распластанный на шоссе, последнее, что видит Старик земными, человеческими глазами — небо. Белые, невесомые, плывущие облака на ярко-синем звёздном небе. «Звёзды днём?! Какое красивое небо! Как у тебя здорово, Бог мой!».

Стоит мне тебя увидеть — о, как я счастлив!..

Он закрывает глаза.

На небесах.

— Ну, ты дал, муж!
— Ты всё видела?
— А то! О сыне побеспокоился, машину класса «люкс» выбрал. Человек хороший оказался, расходы на себя берёт.
— Раз берёт, значит, виноват в чём-то. Мне необходимо спросить тебя….
— Здесь это не важно.
— …до Суда успеть бы, потом Бог знает, куда отправлюсь.
— Наши звёзды. Прощён ты ИМ, иначе не оказался бы здесь.
— Вот почему они мерцают!
— Да, милый. Рядышком будем.
— Рядышком!

На Земле. Чёрт, откуда взялся этот старик?

Виктор был уверен на все сто процентов, что никакого нарушения ПДД с его стороны не было. Бывает, конечно, нарушает — и превышение, и обгон, но не сейчас. Раздался гулкий стук, и под колёсами — старик. «Скорая» констатировала его мгновенную смерть.

Выяснилось, что старик, снедаемый тоской по умершей жене, сломленный горем, был нездоров. Нашлись свидетели: сам бросился под автомобиль. У его родных претензий к Виктору не было. Суд обязал выплатить им компенсацию, что он безотлагательно сделал, а также взял на себя расходы, связанные с похоронами. Присутствовал на них. Его немного смутило некое чувство избавления на их лицах.

— Всё, что ни случается — к лучшему, — проговорила сноха старика и посмотрела на небо. — Может, «там» соединился он со своей женой.

Конец.

*«Восточная песня» — песня 1968 года композитора Давида Тухманова на слова Онегина Гаджикасимова.