…Ксюша, махнув рукой, закрыла дверь. Он силился улыбнуться ей, но сердце ныло: она такая хорошая, а он… Ну разве могла она представить, что уже пять месяцев он изменяет ей, пусть и в мыслях!

Они прожили вместе пятнадцать лет, и еще полгода назад он и помыслить не мог, что будет впадать в такое раздражение от всего, что прежде ему не просто нравилось, а составляло смысл и суть его существования. Теперь же он просто сатанел от всего прежде дорогого - от неизменно ровного Ксюшиного характера, визгов и воплей развеселых близняшек Саши и Даши, извечной домашней рутины и даже яблочного пирога по пятницам.

Жизнь была прекрасна, но однообразна, и Носков, несомненно, заслуживал большего. К тому же, жизнь с Ксюшей была похожа на вальс - плавный, на счет «раз-два-три», а Носкову, в начале года разменявшему пятый десяток, вдруг захотелось не вальса, а румбы, самбы - ну или как там, бишь, их называют? Он тосковал о бурной, «настоящей» жизни, наполненной тайнами и приключениями, о невероятных страстях, выяснениях отношений; где-то за окнами их скромной квартиры на четвертом этаже бушевали невероятные события, они манили и звали его - Носков, иди сюда, к нам, и он просыпался ночью в холодном поту, а когда оказывалось, что это всего лишь скрипят за окном березы, от осознания этой истины хотелось плакать и скулить.

К тому же, жизнь с Ксюшей была похожа на вальс - плавный, на счет «раз-два-три», а Носкову вдруг захотелось не вальса, а румбы, самбы...

…А началось все с пустяка. С того, что Носков, водитель автобуса № 65, заметил на остановке возле издательства хрупкую фигурку в белой куртке. Спрятавшись под капюшон, девушка дрожала под порывами ветра, который рвал наружу ее длинные черные волосы и трепал шарф. Девушка села в автобус, и он видел в зеркальце, как она тщетно пытается согреться, кутаясь в шарф.

Лицо ее он разглядел плохо, но сердце неисправимого романтика дорисовало образ до мельчайших деталей. Носков бросал взгляд в зеркало, и чувствовал, как подкатывает к горлу комок каких-то непричесанных, неприбранных, запутанных чувств. Он, казалось, ощущал аромат волос и кожи Незнакомки, ему хотелось сжать ее крепко, до хруста, так, чтобы она не могла дышать, зарыться в нее с головой - и замереть так навсегда. Он видел ее длинные, белые, не слишком женственные пальцы - она тщетно пыталась согреть их, растирая руки, и мечтал забрать их в свои ладони - крупные, широкие, горячие. Из-под низко опущенного капюшона вырывалось облачко пара - она дышала на руки, и Носков страдал, что не может помочь ей. Он увлекся «сопереживаниями» так, что забыл объявить следующую остановку, смешался и вовсе все перепутал, и пассажиры в автобусе недовольно загомонили - все, кроме таинственной незнакомки-скромницы. Она вышла на Решетняковской, и мир показался ему пустым.

…В этот вечер он вернулся позже, чем обычно. Ксюша сделала плов; он поел, но накричал на нее - в плове слипся рис; жена испуганно смотрела на него, потом тихо плакала в ванной. Носков лег спать в гостиной, а чтобы проклятые березы не мешали ему, накрыл голову пледом, отчего было жарко и душно, и снились всякие глупости.

Утро тоже было ужасным: близнецы повздорили, начали опаздывать в школу, перепутали ботинки и куртки; Даша принялась рыдать, а Саша уселась на пол и заявила, что в школу не пойдет «ни за каким лешим». Ксюша ситуацию «разрулила», причем сделала это быстро и легко; Носкова это взбесило окончательно, в результате он неизвестно почему наговорил ей грубостей и ушел на работу, хлопнув дверью.

На улице дул злой, колючий ветер, он теребил его за полы куртки и срывал шапку, стремясь закинуть ее в лужу поглубже. Носков брел на работу, в раздражении раскидывая ногами опавшие кленовые листья, и вспоминал попеременно то теплый, ванилью пахнущий Ксюшин халат, то длинные черные волосы Незнакомки. От обоих воспоминаний у него колотилось сердце и начиналась нервная изжога.

Носков провожал ее глазами, умиляясь хрупкости ее фигурки, и слегка посмеиваясь над ее совершенно не женственной походкой...

- Ты попал, Носков, - сказал он себе.

Тихое «раз-два-три», их прелестный семейный вальс, остался где-то далеко позади. Он поднял голову и ринулся вперед - навстречу ритмам бразильского карнавала.

…Автобус № 65 ходил по расписанию, и Носков почти каждый день «подбирал» девушку на остановке и довозил до Решетняковской, где она выходила и скрывалась во дворе. Носков провожал ее глазами, умиляясь хрупкости ее фигурки, и слегка посмеиваясь над ее совершенно не женственной походкой - она ходила будто подпрыгивая, втянув в плечи голову, надвинув капюшон на лицо. Носкову почему-то казалось, что окна ее квартиры выходят на улицу, он даже «вычислил» их - она должна жить вон в той квартире, из которой под вечер льется зеленоватый нежный свет. Если девушки на остановке не было, Носков непременно заглядывал - горят ли уже «ее» окна; если они горели - улыбался и даже махал им рукой, а если были темными - расстраивался: значит, она задержалась на работе, поедет другим рейсом…

Он придумал про нее абсолютно все - и что сейчас она совершенно одинока, и что работает редактором, и что грустит иногда потому, что ее обижает начальник. А может быть, он даже пристает к ней?! Ведь она такая хрупкая, беззащитная, а в ее нервной походке есть что-то трогательное и привлекательное, а мало ли подонков на свете…

Дома Носкову стало как-то серо. В воздухе будто копилось электричество, но ничего не происходило. Он приходил туда по вечерам, смотрел телевизор, ел макароны с котлетами и иногда встречал напряженный, печальный Ксюшин взгляд - она ничего не говорила, но все, казалось, понимала. И это тоже бесило его. Ну, хотелось ему закричать, наори на меня, выйди из себя, взорвись, что ты - ангел?! Нимб за ушами не натирает?! Ну, ударь меня, заплачь, побей посуду, устрой хай и крик - давай, ведь тебе не все равно, давай, бейся за меня! Но она, верная себе, молчала, лишь посматривала на него искоса, внимательно. И этого благородства он простить ей не мог.

Златоглавая осень начала седеть - по утрам на асфальт все чаще ложилась изморозь; люди скользили на первом ледке. А потом выпал снег; Москва закуталась в него, как в гигантский плед, местами, правда, прохудившийся - белое полотно быстро покрывалось черными, рваными дырами проталин. Носков не любил зиму - в это время автобусы становились грязными, пассажиры - еще более бестолковыми, а на ботинках выползали белые соляные разводы. Но этой зимой ему было не до чего - он ждал ежевечерней встречи, и задолго до остановки начинал вытягивать шею - стоит ли там она, его прекрасная Незнакомка?

К концу зимы сердце Носкова совсем изболелось. Ему было неловко перед Ксюшей: она была отличной женой, а он терзался невесть чем...

Зимой девушка тоже ходила в джинсах и куртке - серой и, как казалось Носкову, не слишком теплой. Носков даже представлял, что как-нибудь в мороз, когда ей будет особенно холодно, он достанет какое-нибудь теплое покрывало, и, остановив автобус, укутает ее; она изумится и будет благодарно улыбаться ему в ответ. Кончилось дело тем, что Носков утащил у тещи ее оренбургский платок, и теперь тот терпеливо ждал своего часа в пакете под водительским сидением.

В остальном же все было без перемен - он забирал девушку на остановке, пытался разглядеть получше, злился, если в автобусе было много народа и она терялась в толпе, и - просто ждал. Чего - он не знал.

…К концу зимы сердце Носкова совсем изболелось. Ему было неловко перед Ксюшей: она была отличной женой, а он терзался невесть чем, и перед детьми, у которых он привычно проверял дневник по пятницам, ставя свою закорючку в графе «Подпись родителей». Ему было плохо и из-за тещи - которая для него, любимого зятя, жарила исключительные блинчики с мясом. Да и перед самим собой ему было пакостно и мерзко. Но его романтическое сердце тянулось к «карнавалу».

К марту Носков принял решение: нужно определиться! Он почти физически ощущал, что сидит на двух стульях, а его друг Паша в подобных случаях пророчил - долго не усидишь, «попа треснет». А Носков не хотел, чтобы что-то трескалось. И уже неделю ходил на работу в костюме и белой рубашке, а возле сидения держал «дежурный» букет. Но девушка куда-то пропала…

Он истомился совсем, но, наконец, час икс наступил - он увидел ее на остановке! Поздно, последний рейс - и вдруг она!!! Ритмы рвущего душу танго зазвучали громко и требовательно.

Автобус точно по заказу был пуст. «Сейчас поверну за угол, остановлюсь, цветы подарю, скажу, что люблю…» - подумал Носков, поворачивая огромный руль-колесо. И тут сердце его ухнуло: девушка сама направлялась к нему. Этого не могло быть! От напряжения Носков вспотел, руки стали влажными. А она уже протиснулась к нему в кабинку, едва не наступив на букет.

- Командир, - басом сказала «девушка», растирая небритую щеку, - слушай, в автобусе у тебя покурить нельзя? Все равно нет никого, а?

«Сейчас поверну за угол, остановлюсь, цветы подарю, скажу, что люблю…» - подумал Носков, поворачивая огромный руль-колесо.

Длинные черные волосы «девушки» показались Носкову живыми. «Сейчас они зашипят и укусят меня», - подумал он. Но они не зашипели, а «девушка» продолжал ныть прокуренным басом:

- Я в книжном магазине рабочим устроился, возле издательства. Там из-за книжек этих чертовых придурки курить ваще не разрешают! Замотали! Я думал на остановке пыхнуть, а тут автобус. Думаю - ё, во пруха!
- В автобусе не курят!!! - взвизгнул Носков дискантом, чувствуя, что глаза предательски заполняются соленой жидкостью. – Отойди…те! Не загораживайте стекло кабины водителя! От горшка два вершка, а курит уже!

Парень состроил злобную рожу, процедил что-то сквозь зубы, а чуть позже, выйдя на Решетняковской, показал Носкову кулак. Носков погрозил ему в ответ, а потом смачно сплюнул в окно, чего никогда прежде не делал. Подвявшие розы он забрал домой.

«Подарю Ксюше. И все расскажу. И скажу, что хочу… вальса. Она поймет, простит. И скажет: «Ты последний романтик на планете, Носков!»

Но в квартире было странно тихо. В сковородке под крышкой лежали блинчики тещиного производства. А на столе - записка, написанная ровной Ксюшиной рукой: «Прости. Больше не могу. Поживем у мамы».

Носков сел у стола и тупо уставился за окно. Ветер утих, березы стояли не шевелясь, без скрипа.

«Ты не последний романтик, Носков, а последний…»

Он откусил от холодного блинчика и принялся, не ощущая вкуса, ритмично жевать, пытаясь проглотить вместе с ним и непроизнесенное слово – «раз-два-три», «раз-два-три».

Но вальс никак не хотел начинаться. Да и бразильский карнавал больше не шумел...