На этот раз первый снег выпал рано — 3 октября. Хлопья падали торопливо — не время еще, знали ведь. Природа играла, дразнила. И все же в этом году выдалась чудесная осень, небывалая какая-то, сказочная. Обычно октябрь так не сиял золотом: деревья тонули в червонном и матовом. Осень явно решила блеснуть, затмить лето своими красками. Впрочем, и лето совершенно по-иному себя вело: горело, душило смогом, краски на яркие сменило в августе. Нынче странный год...

Мы всегда собираемся в середине октября у речушки, берущей исток недалеко от деревни бабушки. Это что-то вроде традиции, которая повелась еще задолго до нашего рождения, просто перетекла из маминой юности. Мы встречаемся так каждый год, семья моей сестры и моя — просто выбираем более или менее теплый день и едем к речке Паже, знакомой с детства. Иногда зовем еще семью близких друзей Паши — больше ради моего племянника, которому с нами скучно, со «старыми». В этом году друзья не дождались теплых дней российской осени и уехали в крымскую слякоть. И мы собрались «своими»: Кристина, Паша, их пятилетний сын Алешка, мой муж Андрей и я. Алешка не хотел ехать «с полуженской компанией», да «мама сказала ехать и все»...

Начали мы ритуально: с поисков ножей для резки хлеба и колбасы — хрестоматийный пикник. Алешка дулся еще на то, что «мама сказала ехать», поэтому наотрез отказался в чем бы то ни было помогать:
— Я не буду делать женские дела, — сказал на просьбу Андрея раздать тарелки и приборы.
— Ну, что ты, парень? Встряхнись! Сейчас поедим, поиграем во что-нибудь, а? — Андрей старался прогнать грустные мысли Алешки.
— Не надо, дядя Андрей, я лучше один...

— Ну, что ты, парень? Встряхнись! Сейчас поедим, поиграем во что-нибудь, а? — Андрей старался прогнать грустные мысли Алешки.

Он улыбчивый всегда был, наш Алешка, веселый, жизнерадостный. Старше стал — грустить начал. Видимо, у Кристины с Пашей времени на него меньше сейчас. Работа изнуряет, а тут еще Кристина снова беременна. Может, это и было настоящей причиной того, что мы не стали ждать более теплого дня — она не очень хорошо себя чувствует. Этот день сестра сама назвала, вчера позвонила мне:
— Ника, собираемся завтра. Я боюсь, позже просто не возьму себя в руки.
Алешка так маму уговаривал, мол, все взрослые, а он один маленький. Кристина иногда непреклонна — Алешка вот теперь грустил...

Мы резали бутерброды, а Алешка сидел поодаль, не глядел даже на нас. Потом вдруг подбежал к Кристине, шепнул ей на ухо что-то, она оторвалась от бутербродов, ищет сумку свою. Достала альбом и карандаши, отдала Алешке. Он везде рисует: с альбомом все время, с детства ходит. Это его паспорт, документ. Получил альбом от Кристины — даже подтянулся, с деловитым видом сел. Изредка голову поднимает и вдаль смотрит: природу рисует, точно. Подхожу.

— Осень рисуешь, Алеша?

Закрыл альбом, отложил, смотрит мне в глаза, внимательно так. О чем-то непонятном для него размышляет, ответ ищет — на вопрос, который не знает, как задать.

— Ника, мама меня не любит больше? — спрашивает, верит в то, что говорит.

Мне бы пожурить его: зачем, мол, он так, убедить в обратном. Но знаю — не спросит больше. Не я веду на этот раз.

— Тебе не нравится иногда, как мама говорит, что делает? Ты думаешь, она слишком строга?
— Она кричит чаще теперь. Я плохой?

Кристина сейчас нервничает — мол, Алешка обижается, не слушается ее совсем. Видимо, сказала и ему это. Он по-своему понял. К Паше не стал обращаться — должно быть, хотел сам как-то себе все объяснить. Долго, видно, уже размышлял, но не выходило оправдать маму...

— Понимаешь, Алеша, дело вовсе не в тебе. Мама сейчас плохо себя чувствует. Это скоро пройдет, потерпи немного. Ей сейчас как никогда нужна твоя поддержка... Знаешь, что я думаю?
— Что?
— Ты почаще улыбайся и говори маме, как ты ее любишь. Без твоих улыбок всем грустно: вон, взгляни на папино лицо... а дядя? Один другого мрачнее! А ну-ка, Алешка, научи их сиять!..

— Без твоих улыбок всем грустно: вон, взгляни на папино лицо... а дядя? Один другого мрачнее! А ну-ка, Алешка, научи их сиять!..

Алешка вскакивает на ноги, выражение лукавое такое на личике. К нашим бежит, становится между Пашей и Андреем. Дергает Андрея за рукав:
— Дядька, а ну дай мужику бутерброд, а то, знаешь, безработному так трудно прокормиться в наше сложное время!
— Алешка! — шутит Андрей. — Да где ж это видано, чтоб безработных бутербродами кормили?!
— Так это же пособие по безработице, дядя Андрей! — возмущается Алешка неподдельно, словно положенного требует.

Паша улыбается, на сына глядя, — их улыба ясноглазый снова в форме.
— Смотри, Кристин, ожил вроде Алешка-то, попрошайничать прибежал, — тихонько жене говорит, чтоб Алешку не обидеть. Кристина кивнула в ответ, улыбнулась...

Ели мы, как это всегда бывает на свежем воздухе, с аппетитом. Беседа вязалась едва ли. Как случается у людей, слишком долго и хорошо друг друга знающих, говорили ни о чем: Паша и Андрей обсудили работу; Кристина пересказала пару недавних курьезных случаев; я пыталась вспомнить что-то, что помогло бы нам скоротать время — анекдоты, каламбуры.

Этот пикник был мало похож на остальные, до него. Обычно мы выбирали день тщательно, слушали прогнозы, взвешивали все «за» и «против», готовились заранее как-то. На этот раз все было по-другому, каким-то случайным: случайно созвонились, случайно решили ехать. Мы не выбирали день, не взвешивали ничего, не ждали подходящего момента или случая, не готовились ни к чему. Мы сорвались просто потому, что традиция — не соберись мы именно в этот день — рисковала нарушиться, возможно даже, кануть в Лету. Но мы собрались. Делать было очевидно нечего, говорить не о чем, а молчать друг с другом мы не могли — не привыкли.

Не знаю, чем бы закончился этот день: может, всеобщим непривычным молчанием; может, семейными разговорами и стандартным: «Не зря, все же, сорвались, как всегда, чудесно провели день!» — в любом случае ложью... Но очередную пятиминутку тишины как никогда вовремя нарушил Алешка. Он принес свой рисунок, который успел закончить за время наших поисков нужных тем.

Совершенно летний пейзаж Пажи и ее берегов лежал перед Кристиной, глядел с листа Алешки. Ни одной черты осени, которая выдалась на редкость яркой и долго сохла в этом году. Незолоченые деревья, видимая густота травы вдоль синего изображения речки, солнечный летний вечер. Алешка очень здорово рисовал: на его рисунке явно смеркалось. Как-то в его детском воображении зафиксировалось, что, когда темнеет летом, зеленые деревья отбрасывают длинные синие тени, и по верхушкам крон тоже гуляет иссиня-сиреневая расческа.

— Как красиво, Алешка! Даже летом запахло, — первой была Кристина.
— Да, очень похоже на нашу речку некоторое время назад. Молодчина. — Андрей говорил. По кругу рисунок Алешки пошел.
— А почему лето? — спросил Паша. — Осень в этом году красивее, чем лето было.

Мы сорвались просто потому, что традиция — не соберись мы именно в этот день — рисковала нарушиться, возможно даже, кануть в Лету.

Алешка ко мне повернулся, спрашивает:
— Ника, ты тоже видишь лето?

Алешка словно потух: напряженно вглядывался в мои глаза, как когда я к нему подошла с вопросом об осени, точно таким же взглядом. Только на этот раз я по-другому интерпретировала его взгляд: это был не вопрос о чем-то, чего он не понимает, — скорее, испуг того, что мы не понимаем его. Да, я видела лето. Лето в цвету, лето в наряде, лето в уборе. Но его испуг словно застрял комком у меня в горле. Я растерянно молчала. На самом деле, паузу просто затянула немного, но мне показалось, что тишина длится гораздо дольше. Я пыталась набраться смелости: может, придется врать, впервые врать ему, нашему Алешке. Я вздохнула — он честно ждал. Время нашего диалога:
— Я видела, как ты смотрел вдаль, когда рисовал. На что ты смотрел? Я была уверена, что на осень.

— Я вспоминал, как это все выглядело тогда.
— Когда? Летом?
— Да нет же! Когда деревья еще не были цветными.
— Алеша, когда наступает осень, деревья уже не зеленые: желтизна в кронах берез проглядывает, клены почти целиком красные.
— Ника, я знаю! Это когда осень по календарю наступает, так все думают. Но это не так! Осень наступает тогда, когда тень от деревьев становится синей. Понимаешь? Летом тень серая.
— Откуда ты знаешь, что осень наступает именно в этот миг?
— Потому что я видел летом: как раз, когда посинела тень, на следующий день несколько листьев на березе перед моим домом начали желтеть.
— Глядя на листья, как ты вспомнил, что тень была синей?
— Потому что я рисовал эту березу вечером перед тем днем! Даже верхушка ее была такой синей, что я нарисовал ее синим карандашом. А наутро листья начали желтеть!

Алешка почти кричал, старался объяснить так, чтобы я поверила... чтобы все поверили. Молчали несколько секунд, старались понять. Я держала в руках пейзаж летнего вечера, одетого Алешкой в синее, смотрела, пытаясь представить себе, как после изображенного махрового летнего дня на березе перед окнами Алешки появятся желтые, вовсе не летнего цвета листья.

Кристина была единственной, кто не о лете на Алешкином рисунке думал, — вторую беременность она переносила хуже первой. Паша наклонился над пейзажем в моих руках:
— Красиво все-таки, Алешка! Может, в школу художественную тебя отдадим. Как думаешь, Кристин? — к жене обратился.

Он нарисовал первый день осени, которого никто, кроме него, не замечал, не знал, а он, такой маленький, увидел — и нарисовал.

Она снова кивнула, улыбнулась.

— В этом все же есть что-то не летнее, только вот сложно уловить, что именно, — Андрей, как и я, старался понять.

Алешка улыбнулся, доверился нам:
— Да дядя, это же тень, я же говорю! Смотри — она синяя! Это день после лета, первый день настоящей осени. Я его и нарисовал!

Алешка смотрел на всех ликующим взглядом. Переводил глаза на каждого по кругу: улыбающаяся мама, одобрительно кивающий папа, дядя Андрей, внимательно, вдумчиво разглядывающий Алешкину такую летнюю осень, я, как и Кристина, улыбающаяся нашему любимому мальчишке в ответ. Он нарисовал первый день осени, которого никто, кроме него, не замечал, не знал, а он, такой маленький, увидел — и нарисовал. Испуг его прошел; теперь он стоял и радостно смотрел, как мы любуемся его юной осенью с длинными синими тенями деревьев на траве у речки Пажи. Она была Алешкиной ровесницей, его осень, тоже пятилетней, немного испуганной, немного несвоевременной для матери-природы, беременной зеленым летом.

Это была Алешкина осень. У всех нас была в тот день его осень — была правда, понятная каждому из нас без ненужных слов...