В пыльном воздухе то и дело мелькали комары. Надоедливо пища, они пытались разжиться человеческой кровью. Благо кандидатур для этого здесь было хоть отбавляй. Еще бы! Берег полноводной реки, усеянный так называемой братвой, колотившей друг друга, что есть силы, дрожал от топота множества голых ног.

— Давай-давай, братуха, нападай, — гаркнул Сыч, отступая назад и маня к себе окровавленного человека поближе. — Не дрейфь(***), нападать тоже нужно уметь, а не только по морде получать.

Молодой человек, тот, кому предназначался призыв к неравной борьбе, закачавшись, рухнул на землю, как подкошенный.

— Тю-ю-ю! — скривился Сыч, обладатель ладной крепкой фигуры и пары десятков местных баб. — Фуфло, а не мужик, и пяти минут не выстоял.

Сам Сыч был невероятно живуч. Получив как-то от чужих пацанов опасную «дозу» ударов, он не только не дрогнул, но и, уползая от перемешанных в кучу малу недругов, побитых им же, пообещал сквозь стиснутые зубы вернуться и «додать недодаденное».

— Смотрите, мужики, зря нарвались, — сплевывая кровавую слюну, бормотал он, кое-как влезая на подножку своей машины.

— Смотрите, мужики, зря нарвались, — сплевывая кровавую слюну, бормотал он, кое-как влезая на подножку своей машины.

…Дрался он с жгучим азартом, получая от этого такой заряд бодрости, которого хватило бы на целую мельницу.

Противники, сдающиеся сразу же и падающие от его ударов, будто переспелые яблоки с дерева, его не устраивали.

Войдя в раж и более не ощущая достойных соперников для полноценного боя, он ехал в бойцовский клуб, что в тридцати километрах от родного села, и там отводил душу, всласть отбивая «бока» боксерской груше.

…Сегодня день выдался превосходный. «Снюхавшись» с соседской пацанвой и найдя приличный повод для драки, — чью-то зазнобу обозвали «козой», — парни споро принялись за дело.

Над рекой неслись стон и ругань. Никто не купался. Люди, сто раз успевшие пожалеть о том, что выбрали этот день для пикника у реки, трусливо попрятались в кусты, а кто и вовсе ушел домой.

…

— Мешок с дерьмом, — рявкнул Сыч, оглядывая берег и сплёвывая на ноги битого лежачего, — того самого незадачливого знатока отряда козьих, из-за которого и разгорелся весь сыр-бор. — Пошел отсюда, смотреть на тебя тошно.
— Кончай, пацаны, — махнул он рукой. В тот же миг, будто по мановению волшебной палочки, драка прекратилась, и парни молча разошлись по лагерям. Одни — побежденные и униженные, другие, хоть и потрепанные, но весьма гордые собой и своим вожаком.

Никого из них почти уже не задевал тот факт, что мирные жители с опаской сторонились их и даже рисковали обзывать их банду логовом, а самого главаря — волчищем.

— Так лучше для нас, — смеясь, покровительственно отмахивался Сыч, выслушивая редкие жалобы друзей по поводу злоречия окружающих. — Пусть боятся, на то они и овцы.

Правда было одно обстоятельство, которое с каждым днем все меньше и меньше давало ему покоя: дочка торговки Маланьи, Любка.

Девушка не только не боялась Сыча и его угроз, но и как будто вовсе не замечала парня, который успел к ней «присохнуть», как выражались местные бабы. Они-то и подсмеивались над ним по-доброму, что-де нашлась и на тебя, Вовка, управа. Неужель и перед ней станешь кулаками размахивать и силой возьмешь ее?

Девушка не только не боялась Сыча и его угроз, но и как будто вовсе не замечала парня, который успел к ней «присохнуть», как выражались местные бабы.

…Робел он перед молчаливой темноволосой красавицей. Как будто власть имела она над ним.

Скажи она ему «прыгни со скалы вниз головой», и то исполнил бы.

Но ведь ни слова не говорила девка. Всякий раз сторонилась, и если случалось им оказаться наедине, никогда не опускала глаз, смотрела на него спокойно, а он, как сопливый пацан, краснел и отходил в сторону.

Однажды после визита в клуб Сыч решил подъехать к ней, мол, хватит в молчанку играть, не маленькие уже, пора бы и за дело приниматься.

А дела у молодых известные. На то она и молодость.
Правда…
Не мог он понять, как у такой, как Маланья, могла появиться Любка, — писаная красавица.

Сыч, когда впервые увидел грузную большегубую женщину, тяжело переваливающуюся при ходьбе с одной мощной ноги на другую, аж опешил. С перепугу поздоровавшись с ней и услышав ее басистое «здоров, коль не шутишь», он надолго лишился дара речи. Провожая обескураженным взглядом великаншу, бывшую с него ростом, и семенившую рядом с ней миниатюрную Любку, он тут же принялся наводить справки: кто, откуда, сколько лет.

Мать одного из друзей поведала ему историю о заезжем кавалере, согрешившем по тихой грусти с Маланьей и ставшем впоследствии Любкиным отцом. Вроде как баба, изведавшая с ним свою первую и единственную любовь, по первости собиралась даже в монастырь податься. И если бы не тот факт, что понесла (забеременела) она, так бы и случилось.

Батюшка же, Савелий, отговорил льющую обильные слезы будущую роженицу от затворничества.

— Жить тебе в миру, Малаша, — так и сказал он. — Дитя растить и Бога тем славить.

Никто из селян так и не узнал о том, что женщина родила после мертвого ребенка. Старенькая акушерка, единственная свидетельница произошедшего, принимавшая в этот день роды, поменяла местами малышей. Погибшей от кровотечения женщине, разродившейся чудной девочкой, она подложила мертвого мальчика, а Малашке, соответственно — живехонькую девку.

Рожали-то обе сами, без мужей, которых у обеих по различным причинам не было.
А материнские руки все же лучше, нежели облупленные кроватки местного детдома. На том и разошлись.

Маланья свято верила, что судьба облагодетельствовала ее. И если мужа с ней больше так и не оказалось, то дочка, малюсенькая и необычайно красивенькая, досталась ей как прощальный подарок от него и сделалась для бедной женщины счастьем всей жизни.

Однажды после визита в клуб Сыч решил подъехать к ней, мол, хватит в молчанку играть, не маленькие уже, пора бы и за дело приниматься.

«Зачем такой, как она, такие груди?!» — почему-то подумалось Сычу, когда он в очередной раз по чистой случайности (при намеренном визите на базар) столкнулся с дородной женщиной. Та, поздоровавшись, поправила на себе замусоленный, будто в пыли выстиранный халат, приветливо качнула ими в сторону побледневшего парня.

— Здоров, коль не шутишь, — привычно пробасила она ничего не означавшую скороговорку и усмехнулась. — Дай пройти, чай не дюймовочка.

Пока Сыч, занятый изучением природных черт знакомой и снова не находя в них ни малейшего сходства, по которому можно было бы определить, что Маланья — мать Любки, стоял будто громом пораженный, женщина пыталась протиснуться к прилавку, возле которого собралась уже приличная очередь.

Маланья опять усмехнулась, покровительственно похлопав побледневшего парня по плечу.
— Иди, сынок, не мешай мне работать.

…Вечер выдался пасмурным. Стоя около добротного, как и сама Маланья, железного забора, Сыч прислушался.

Во дворе кто-то напевал грустную песенку, красиво выводя мелодию.
Его сердце отчаянно забилось.

— Вей, ветер, вей, милый, — пел тоненький девичий голосок.

При слове «милый» Сыч густо залился румянцем.
Он мотнул головой, стряхивая с себя внезапное оцепенение, и, подпрыгнув, решительно влез на забор.

— Любаша, — проблеял он, покраснев еще больше. Кашлянув, вновь позвал, выискивая в полусумерках двора зазнобу.

Пение прекратилось.
Некоторое время слышался лишь стрекот цикад.

— Чего тебе? — раздался вдруг девичий голосок снизу.

Вглядываясь в заросли малинника, Сыч пытался удержаться на заборе, застряв над острыми «стрелами», припаянными к тому для пущей красивости, и рискуя порвать свои новые брюки.

Молодые люди некоторое время смотрели друг на друга, слушая «пение» ночных насекомых.

Сыч пытался удержаться на заборе, застряв над острыми «стрелами», припаянными к тому для пущей красивости, и рискуя порвать свои новые брюки.

Текст, который Сыч заготовил заранее, совершенно улетучился из его головы, уступив место звенящей пустоте.

Оторопев от необъяснимости ситуации, он ощутил дрожание своих нижних и верхних конечностей.

Девушка подошла поближе.
Сыч впился взглядом в ее испачканные ягодами губы.

— Ты мне не нравишься, Володя, — спокойно произнесла красавица, стряхивая с кофточки приставшие соринки. — На лице у тебя конопушки.

Она высоко подняла подбородок и, приблизившись к умывальнику, принялась чинно мыть ладони, тщательно намыливая их пахучим бруском мыла и поливая себе из лейки.

— Я в монастырь подамся, — сверкнув глазами, добавила она, умывая заодно и лицо, и успешно игнорируя полный угрюмой грусти взгляд парня. — Лишь бы тебя с твоими дружками больше никогда не видеть.