2013.
Сентябрь.
Стокгольм.

Днём осень, подкрашенная летом, ещё свежа. А по утрам в седине измороси она старуха.

Когда возраст — полсотни, мне, бывшей примадонне-любовнице, то и дело предлагают комические роли.

Лучше уж роль компаньонки породистого старичка-адвоката, который честью поклялся не прикасаться.

Иногда, выпив лишнего, вспоминает, как был элитным солдатом ООН.

Перевожу разговор на другую тему.

— Я дал тебе роль, — возражает старый гусар.

Туманной апрельской ночью сошли мы с перрона на площадь трёх вокзалов.

********

Семидесятые.

Мы переехали в Москву, когда мне было двенадцать.

Туманной апрельской ночью сошли мы с перрона на площадь трёх вокзалов.

Пока мама занималась багажом, ловила такси, я тревожно озиралась. Вокруг так много всего происходило.

Странные, беспокойные люди приветственно махали, манили подойти поближе.

********

Начало восьмидесятых.

Я вошла во взрослую жизнь, как в густой туман.

Канули школьные товарищи, словно и не знали вовсе.

Им что-то там светило в тумане. А мне ничего не светило.

Первые взрослые годы жила как таракан в щели: монотонная работа, комната в коммуналке, телевизор.

Оба родителя — одиночки. Ни с кем не уживаются. Ничего не умеют. Работают в конторах. Профессия — ничегонеделание. И меня пристроили. Просидела три месяца за столом, как живая статуя, под носом у начальника, который зорко следил, чтобы никто ничего не делал. Кто сидел подальше, читал, положив книгу в выдвижной ящик стола. Поэтому у сослуживцев ныли затылки.

Оба родителя — одиночки. Ни с кем не уживаются. Ничего не умеют. Работают в конторах.

Чем такая жизнь, лучше на завод.

На заводе контора показалась Раем.

Молча штамповала, стоя в пыли и духоте.

Капала жизнь на ленту конвейера и утекала в Лету.

Работницы — хмурые клячи, бубнят себе что-то под нос, вздыхают, охают. Этот стон у них песней зовётся.

Трудятся в поте лица за копейки, зато висят на доске почёта.

Повесили бы туда фотографии своих опухших ног.

После работы тело чугунное. Ступни горят. Садилась и встать не могла.

С конвейера, штамповавшего меня в зомби, сошла в никуда.

Стою на улице в центре города, рисую популярные виды, продаю туристам. Вокруг толпа. Потоки людей — как волны. Не задерживаются. Это прекрасно! Общаюсь вскользь, перелистываю лица, никак не могу насытиться. Быстро устаю. Приползаю в нору, закутываюсь в плед и дрожу. На душе тепло.

Порой зарабатываю в день сколько на заводе за месяц.

Появился постоянный парень. Был лучше предыдущих. Всё равно надоел. Расстроился, сказал, что выпиваю людей, что женщины с признаками вырождения неизбежно становятся шлюхами.

Я маленького роста. Хотя, говорят, неплохо сложена. Всегда была хилой, на воздухе окрепла, почувствовала вкус жизни. Энергетический поток толпы лечит мне душу и тело.

Вокруг толпа. Потоки людей — как волны. Не задерживаются. Это прекрасно!

В толпе столько интересных лиц. Ловлю гормоны на расстоянии.

Художества — это крыша, повод завязать разговор. Скупаю, продаю, меняю всякую всячину. Клиенты — туристы иностранцы. Учу разные языки. Хожу на курсы.

Люди — мой наркотик.

Часто слышу: «Ты красивая».

Не верю. В центре города любая девушка — товар.

Много свободного народа крутится. Зарабатывают, чем могут.

Самые крутые — валютчики — собранные, смышлёные.

Ежедневно рискуют уехать на десять лет, как за убийство.

Меняют на валюту рубли и женщин.

Возьмут денег с иностранца, на любую проходящую бабу покажут: «Иди, бери».

Сколько раз объясняла туристам, бравшим по-хозяйски за локоток, что я не по этим делам.

Соседи по коммуналке — мои ровесники. Работают на заводе. Три семьи. Назойливые, грязные. У них маленькие дети, которые плачут по ночам.

Ещё подростком мечтала о ребёнке.

Инциденты с милицией ежедневные. Главное — не паниковать, шутить, во время откупаться.

Случаи встреч в толпе с людьми, особенно прекрасными или чудовищными, единичны.

Сколько раз обыскивали или запирали одну в конторе. Читала или спала.

Случаи встреч в толпе с людьми, особенно прекрасными или чудовищными, единичны. Встреча с чудовищем может стоить жизни. Встреча с прекрасным стоит этого риска. Других возможностей у меня нет.

Мама с папой не пили и не курили. Тем не менее, я выросла в полном хаосе.

Ничегонеделание было для родителей не только работой, но и хобби.

Одиночество внутри человека. Особенно выражается в борьбе с внешними факторами. Родители часто выходили в люди, старались привлечь внимание. Потенциальные партнёры сначала кидались к ним, потом кидали их.

Чтобы не терзаться напрасно, папа выработал технику — ухолил первым, урезая и без того короткие романы.

Он профилировал по многодетным мамашам в процессе развода с мужьями-алкоголиками. У папы была козырная карта — хоть крохотная, но отдельная квартира в хрущёвском доме на первом этаже.

Таким образом, папа стал настоящим Дон Жуаном. Соблазнял и обманывал, горя не знал, кругленький, лысый, он катился по жизни бодрячком, как колобок, пока не встретил лису — хищную бабёнку из Мухосранска.

Нахрапом и хитростью она вселилась к папе со своими пьющими детьми.

Оставить меня было не с кем. Она таскала меня по танцплощадкам, ресторанам, музеям и театрам.

С тех пор папа погрузился в чтение.

Иногда он пытался говорить с новыми родственниками о литературе. Те начинали над ним ржать.

Он продолжает жить один. У него свой угол на кухне. Больше никого не ищет.

У мамы было сложнее. На шее была я. Оставить меня было не с кем. Она таскала меня по танцплощадкам, ресторанам, музеям и театрам. Я помогала маме клеить кавалеров, улыбалась, строила глазки. В театрах к нам клеились меньше. Я полюбила театр.

******

Когда рисую в центре, всегда чувствую взгляд в спину. Поэтому спокойнее, когда за спиной стоит реальный человек.

Актёр был похож на средневекового рыцаря. Была у него героическая, могучая стать, широкие плечи, крепкие длинные ноги, вьющиеся русые волосы, едва переросшая из щетины, благородная золотистая бородка, не скрывавшая чётко очерченных губ. Он стоял где-то сбоку и долго наблюдал, как народ подходит, заговаривает. Я упорно не замечала привалившее счастье.

Актёр приехал на гастроли. В Москве впервые. Премьера спектакля была назначена на следующий день.

Он оторвался от своей труппы, сбежал на поиски приключений.

Он приглядел себе подходящий трофей и рассмеялся заговорщицки безумно.

Он приглядел себе подходящий трофей и рассмеялся заговорщицки безумно.

Я пренебрежительно фыркнула: «Что смешного?»

На самом деле его тихий смех взволновал меня.

У него были большие глаза, синие, как крылья бабочки.

«Вот она — встреча с прекрасным».

Я собрала этюдник и пошла с ним. Он сам не знал, куда ему надо.

На тот момент нам было чуть за двадцать.

Актёр уже имел призвание и признание.

Я видела своё будущее не далее, чем на расстоянии вытянутой руки.

Стояло райское бабье лето.

Иногда одинокие или двунокие туристы просили показать город.

У меня было несколько постоянных маршрутов, создававших иллюзию стабильной жизни.

Мы отправились по достопримечательностям.

Начали экскурсию с посещения Донского Монастыря.

Чёрные купола Донского, его тёмно-красные стены всегда казались мне зловещими.

Чёрные купола Донского, его тёмно-красные стены всегда казались мне зловещими. Он находился в соседстве с закрытой психиатрической лечебницей и КВД. Соседи и родители постоянно прочили мне и то, и другое.

Во дворе ближайшего с Донским монастырём дома собирались окрестные бабки и мамаши с младенцами. Уютным дворик был потому, что в нём рос вековой дуб. Однажды, глубокой ночью дуб упал, заполнив собой весь двор, при этом не сломав ни одной скамейки.

На территории Донского Монастыря был склад надгробий и архитектурных фрагментов из разорённых церквей, кладбищ, усадьб.

Мы не задавали друг другу вопросов. Всё и так было ясно.

Шли бок о бок. Интересно молчали.

Вот массивные ворота. За ними траурный коридор: ровные чёрные стволы высоких клёнов, а над ними листва, такая жёлтая, что пасмурный день показался солнечным. В конце туннеля полустёртые ступеньки широкой лестницы в главный собор.

У входа надгробная статуя — сидящая девушка необыкновенной красоты со взглядом отчаявшейся старухи-самоубийцы.

Накрапывал дождик. Сквозь сорняки запустения пробивалась чья-то верность яркими цветами астр.

На территории монастыря разросшийся, запущенный яблоневый сад. Там на расстоянии нескольких метров друг от друга были составлены в арку ворота из разорённых усадеб, словно порталы в эпохи прошлого.

У монастырских стен уцелевшие фрагменты барельефов храма Христа Спасителя. На них следы от пуль.

В годы репрессий здесь расстреливали заключённых.

Накрапывал дождик. Сквозь сорняки запустения пробивалась чья-то верность яркими цветами астр.

Призраки окликали нас трогательными нежными голосами.

Наши смутные мысли сплетались воедино.

У меня талант раскручивать кавалеров на выпивку. Сама не знаю, как получается.

Мы напились вечером в баре гостиницы «Спорт».

— Слушай, а кого ты тут в Москве играешь? — спросила я под закрытие, догадываясь, что мы пропили все его наличные, и уйти будет сложно.

— Я играю Чеховского импотента, — сказал он, надеясь услышать желаемую реплику.

Актёр не заглядывал в глаза, не строил значительных мин, не цеплялся.

Где былая мощь? Передо мной был жалкий, нежный ребёнок. Это была всего лишь роль.

Он погас, как свет рампы:

— Ты сейчас уйдёшь и оставишь меня одного.

Он отвернулся. Ссутулился. Пьяный, усталый, он беспомощно улыбался, глядя в стену.

Где былая мощь?

Передо мной был жалкий, нежный ребёнок. Это была всего лишь роль.

Мне не было жалко его.

Просто я давно хотела себе такого маленького мальчика.

Тлела надежда — может, он и вправду импотент, еле на ногах держится. Думала — придём ко мне — рухнем и заснём.

Как же!

Когда пришли, он был как стёклышко и спать не собирался.

Были до этого разные варианты взаимных визитов на часик-полтора. Ночевать не оставляла. Негде. Топчан на мой рост, стол, два стула.

Сама неохотно у ребят оставалась. Меня надолго не хватает. Побьюсь полчасика волной о скалы людского равнодушия, потом кое-как скоротаю ночку. Утром видок — продолжения не просит.

Он не торопился. Чай. Время позднее. Постелила ему на полу.

Сама легла на топчан и глубоко заснула на пять минут.

Опять этот смех, тихий, заговорщицки безумный.

Но тогда, с Актёром, на меня накатило. Открылось второе дыхание. И какое дыхание!

Актёр и без публики не может:

— Иди ко мне, поговорим.

— О чём?!

Лежим рядом одетые. Первые осторожные поцелуи. Потом разделись до пояса, лежим, прижавшись грудь в грудь, целуемся глубоко и страстно. Часто на этом этапе я сворачивала ход действий. Мне больше не надо.

Но тогда, с Актёром, на меня накатило. Открылось второе дыхание. И какое дыхание!

Мы не могли успокоиться до утра.

За окном светало. Я взглянула в зеркало, не испугалась.

Одно племя в джунглях Амазонки верит, что, просыпаясь, человек теряет прежнее я.

В своих бешеных снах я проживаю целые жизни за ночь.

Считается, выспавшись, чувствуешь себя заново рождённым. Я всегда просыпаюсь умирающей старухой: задыхаюсь, ломит суставы, спазмы по всему телу. Как хулиганы в подворотне, ждут меня в туннеле пробуждения демоны недугов.

В то утро выход в реальность был чист и светел.

Учёные открыли целительный гормон, который выделяется при взаимной влюблённости. Может, правда?

На следующий день экскурсия продолжалась.

В Новодевичьем монастыре меня знает каждая собака.

Дневная точка сбора уличных художников.

Учёные открыли целительный гормон, который выделяется при взаимной влюблённости. Может, правда?

От нас кормятся местные сторожа и милиция.

Говорят, в двадцатые годы старый сторож обил свою каморку иконами в три слоя, когда комсомольцы жгли костры из икон на кладбище. Сторож выбирал самые ценные иконы, говорил, что на утепление сторожки.

Пара лет, как Новодевичьему сделали операцию по омоложению — ударно отштукатурив для съёмок бездарного «Петра Первого». Мне больше нравился Новодевичий до реставрации, заросший высокой травой, с морщинами облупленной краски, трещинами и подтёками на стенах, сверкавший настоящей позолотой.

В то время на территории монастыря жила большая колония кошек. Богомольные старушки их кормили. Короля кошек, огромного и пушистого, кормил сам архиерей. Кота так и звали — Архиерейским.

Когда в сталинские времена строители нового мира с энтузиазмом разрушали старый мир, жил на территории монастыря человек-легенда Петр Барановский. Он спас множество древних церквей. Ходили легенды о его методах воздействия на вождей и чиновников.

А ещё он подбирал бездомных кошек.

Когда он умер, его большая кошачья семья осиротела. Прихожане взяли их под опеку.

Он рассказывал о себе, входя в образы героев, которых ему доводилось играть.

Мы с Актёром побродили по цивильно вытоптанной туристами территории, потом спустились к пруду.

Живописная, неотреставрированная задняя стена монастыря отражала блики воды. На лужайке стог сена величиной с пуфик, на который я упала с видом жертвы. Актёр стал передо мной, с довольным видом разглядывая свой трофей.

Он рассказывал о себе, входя в образы героев, которых ему доводилось играть.

Я вдруг поняла, что попала в круглосуточно работающий театр. Актёр был слегка сумасшедшим. Души его героев жили в нём.

Наиболее полюбился мне его Дон Жуан.

Я представила, как он, такой статный, высокий, в белой распахнутой рубашке, подпоясанный широким поясом, со шпагой на боку, расхаживает широкими шагами по сцене. Поднимается пыль от тяжёлых шагов, звенят шпоры ботфорт. Он бросает раздражённые реплики соблазнённой даме, которая простирает к нему руки, умоляя вернуться в объятья.

А потом эти тяжёлые шаги удаляются, сея не меньший ужас и отчаяние в сердце дамы, чем приближающиеся шаги каменного командора.

Я обнаружила в себе множество индивидов. Я была публикой, многоликой и безликой.

Мне нравилось, что есть расстояние меду сценой и залом.

Расстоянием и прелюдией мужчины меня не баловали.

Я могла позвонить и даже приехать, но всё же хватило ума этого не делать.

Обычно цеплялась за уходящих случайных мужчин, как жертва за грабителя, в надежде разжалобить и вернуть своё добро.

Актёр оставил телефон и адрес. Я могла позвонить и даже приехать, но всё же хватило ума этого не делать.

С другими, бывало — звонила, приезжала. Это было ужасно.

У Актёра такие тёплые руки. Мы шли по мосту от Новодевичьего к Парку Культуры.

Я смотрела вниз. Чёрная вода притягивала. Мимо с грохотом проносились поезда. Дул холодный ветер. Актёр обнял меня:

— Пошли домой?

Домой!?

Какой же ты хороший!

Ненавижу свою каморку. Сколько ни драю, всё кажется, что бардак.

Так уютно было в тот вечер. Он освоился, будто и вправду здесь жил.

Я тоже легко привязываюсь и легко забываю. Купе, каюта, номер в гостинице за сутки становятся домом, а незнакомец родным и близким.

Пускаю корни, ухожу и не задумываюсь, что эти корни живут без меня.

Что там за вспышки засёк радар?

С нами на вышке лунный удар.