Город спал. Олеся, словно сомнамбула, двигалась ярко освещенными, но практически безлюдными улицами. Иногда слезы застили глаза, и тогда фонарь превращался в размытую точку. Олеся размазывала слезы вместе с тушью по лицу и двигалась дальше. Она шаталась улицами уже очень долго, ей просто нужно было что-то делать: ходить, бегать, кричать, плакать, чтобы выплеснуть из себя накопившуюся горечь, которая, словно хищная акула, норовила утянуть ее на самое дно депрессии. Олесе нельзя в депрессию, у ее двое маленьких детей и пожилая мама. Она не боялась ни насильников, ни воров, ни пьяных водителей. От Олеси шло такое отчаяние, что впору было испугаться тому, кто вздумал бы посягнуть на ее честь, кошелек или жизнь. Вдруг где-то за углом истошно завопила кошка. Олеся резко обернулась и… проснулась. Оказалось — сон. Реальной была только усилившаяся тяжесть в желудке, беспокоившая ее с тех пор, как начались неполадки в семье. Впрочем, вчера днем они закончились (закончились ли?), потому что Олеся развелась с мужем. 

Реальной была только усилившаяся тяжесть в желудке, беспокоившая ее с тех пор, как начались неполадки в семье.

«Эка невидаль, — успокаивала себя Олеся, — не я первая, не я последняя». Но глупому сердцу не было дела до логических увещеваний, и оно от боли разрывалось на куски. Олеся любила мужа, Андрея, и планировала прожить с ним до конца дней. Но он решил по-другому. Точнее, они решили — у мужа, как оказалось, уже давно была другая женщина. К любви, отчаянию еще добавилась боль раненого самолюбия. Олесе казалось, что ее словно на терке протерли. Да, именно так саднило ее самолюбие. 

Выйдя из зала суда, Олеся, словно фурия, подскочила к Андрею. Ей хотелось выцарапать ему глаза, обозвать, кричать, топать ногами… Но она взяла себя в руки и, напустив безразличный вид, помахала ему ручкой, мол, пока. Тяжесть в желудке сразу усилилась, будто нерастраченные гнев и отчаяние вперемешку с любовью камнем легли на его дно. 

— Надо было убить его прямо там, на месте, — мрачно сказала Олесина мама, наблюдая, как дочь, бледная, словно стена, истово мастерит обед детям, — полегчало бы. 

— Ну да, — бледно улыбнулась Олеся, — не успев выйти из зала суда, туда же и возвратиться. Я Андрею в жизни не прощу унижение, через которое он заставил меня пройти. Ну почему нельзя было в иске заявить просто: не сошлись характерами? Его адвокат недостаточное исполнение супружеских обязанностей приплел. И Андрей согласился! Мама, представляешь, каково мне было отвечать на вопросы судьи о том, как часто мы с мужем… — Олеся запнулась, чувствуя, как к горлу подкатился колючий ком, — за что он меня так? 

— Надо было меньше в рот ему заглядывать, — резко сказала мать. 

— Надо было, — согласилась Олеся. 

Последние четыре года Андрей занимался бизнесом. С недавнего времени дела пошли на лад. В доме появились деньги. Олеся думала: ну вот, теперь станет легче. Потому что до этого она пахала как Золушка. Дом, дети, магазины, уроки, кружки, уборка, готовка, Андреев магазин, работа — такая карусель. Олеся не жаловалась, она знала, что трудится на их общее будущее. И вот это будущее взяло и повернулось к Олесе задом. Ко всем прочим чувствам примешался еще и страх: как она одна будет тянуть детей? Конечно, Андрей обещал помогать, но после того фортеля в суде, насчет недостаточного исполнения супружеских обязанностей, Олеся перестала ему доверять. Но не перестала любить. Мама права: она слишком растворялась в Андрее, пытаясь предугадать его желания, настроение. И позабыла о себе. Муж и дети всегда были на первом месте. Но разве это не норма для любой жены, матери? 

Муж и дети всегда были на первом месте. Но разве это не норма для любой жены, матери? 

«Надо было по салонам ходить, по бутикам, а не у тети Маши из соседнего подъезда стричься да на сэкондах приличную одежду вылавливать, — подумала Олеся, разглядывая себя в зеркало. Конечно, она изменилась. Поблекла, что ли, стала похожа на старую фотографию: черты вроде те же, а вот цветовая гамма… — но я же все, что зарабатывала, вкладывала в Андреев бизнес, даже на детях экономила, не говоря о себе. Не нужно было? А что нужно?»

Иногда Олесе до чертиков хотелось взглянуть на новую пассию мужа. Что в ней было такого, чего не оказалось в Олесе? Безграничная любовь, преданность своему мужчине, семье, какая-то особая привлекательность? Но и Олеся не была дурнушкой, просто ее жизнь заездила. Какая она, та, другая? Олеся хотела выследить их с Андреем, но гордость не позволила. И все же она иногда представляла, как вцепляется разлучнице в волосы и смачно шваркает ее об стенку. Вульгарно? Ну и пусть. Но от таких мысленных действий Олесе становилось легче, даже дышалось чуть свободнее, и камень в желудке будто уменьшался. 

Завтра Олесе нужно было идти на работу, она трудилась офис-менеджером. Занятие вроде для молоденькой девушки, но Олесю устраивало то, что ровно в 16.00 она была совершенно свободна, а значит, успевала забрать младшего из садика, а со старшим поучить уроки. Идти на работу не хотелось. Новости, особенно плохие, хуже пожара — распространяются еще быстрее. Олеся представила взгляды коллег: у кого сочувствующий, у кого злорадствующий, ехидные перешептывания за спиной, мол, кинул Прынц нашу Золушку, а она носилась с ним как с писаной торбой. Олеся и правда любила рассказывать о муже, какой он красивый, умный, деловой, надежный (был ли он таким — другой вопрос, ведь любовь видит только то, что хочет). Но делала это не из хвастовства, просто она любила свою семью, и темы важней и приятней для Олеси не было. 

«Нужно было слушать Ирку, подругу, — подумала Олеся, — она не раз мне говорила: чем меньше людей посвящены в твою личную жизнь, тем лучше. Права подружка, а я доболталась». 

Доболталась или нет, но жить как-то дальше нужно было. Олеся с невозмутимостью выдерживала косые взгляды коллег, казалась веселой и довольной жизнью. Хотя иной раз ей хотелось забиться в шкаф с бумагами, чтоб никого не видеть, не слышать и просто поплакать. Она не могла расслабиться ни дома, ни на работе. Дома перед детьми нужно было держать марку и показывать, что ничего особенного не произошло, папа вас любит, будет приходить, просто у него много работы… Мама бубнила: сама виновата, слишком баловала своего ненаглядного, мужиков нужно держать в узде. Может, и виновата, думала Олеся, но ей хотелось не обвинений, а простого сочувствия. Ирка укатила на месяц за границу в командировку. На работе... А что на работе, права была подруга, нечего свое внутреннее напоказ выставлять. И вот что странно — раньше Олесю сотрудницы часто просили о разных услугах: прическу сделать, костюм дитю на утренник смастерить, торт испечь, даже деньги за это приплачивали. Собственно, ее и Золушкой прозвали не за небесную красоту, а потому, что у Олеси были золотые руки. Сейчас как отрезало. Будто развод — это несмываемый позор и грязь, и руки у нее тоже в грязи. «Ну и пусть!» — думала Олеся, гордо неся голову, хотя дополнительные деньги ей бы не помешали. Тяжелые мысли, словно груды камней, давили на виски, пробираясь к желудку. Иногда Олесе казалось, что на нее навалилась целая гора. Ей хотелось по камешку разобрать эту гору, чтобы снять с себя тяжесть, вздохнуть полной грудью. Вот если бы можно было с кем-то поговорить, поплакаться. Но, во-первых, Олеся просто не умела этого делать, во-вторых, неудобно нагружать своими проблемами посторонних. 

Собственно, ее и Золушкой прозвали не за небесную красоту, а потому, что у Олеси были золотые руки.

Ирка позвонила внезапно, среди ночи, будто почувствовав, что подруге совсем плохо. 

— Ты как? — спросила и добавила. — Извини, если разбудила, не рассчитала время. 

— Ничего, — махнула рукой Олеся, будто Ирка могла это видеть, — я так рада твоему звонку. 

— Что, совсем хреновые дела? — Ирка никогда не отличалась особой дипломатичностью. 

Олеся вздохнула: 

— Тяжко так, Иришка. Одной страшно, боюсь, что детей не вытяну. Андрея вспоминаю и плачу, ведь столько хорошего было. А как представлю, что он с этой — убить готова. На работе террариум, а все такие милые были, если им что нужно. 

— А ты, конечно, молчишь и улыбаешься, героиню из себя строишь? — спросила Ирка. 

— А что, нужно было утопиться в собственных слезах? — резковато ответила Олеся. 

— Можно в слезах, но не до утопления, можно посудой об стенку, можно послать кого-нибудь из твоего террариума. Почему нет? Или ты хочешь себя доконать гордым молчанием? Желудок уже наверняка разрывается. 

Олеся снова вздохнула. Действительно, в последнее время она очень плохо себя чувствовала, практически не могла есть. К врачам боялась, вдруг скажут, что у нее рак. А детей на кого? 

— Знаешь, подруга, что я тебе скажу? Поднимайся, приоденься, сделай макияж — ты же красивая девка, а ходила последнее время как незнамо что, и к своему бывшему в гости. 

— Прямо сейчас? — переспросила Олеся, даже не успев удивиться. — А я не знаю куда. 

— Прямо. Сейчас. Зато я знаю, где он нынче со своей пассией обитает. 

— Зачем к нему? — тупо переспросила Олеся. 

— Пошлешь. За все хорошее. И домой. 

— Все? — удивилась Олеся. — Но я не смогу, Ириш, я до сих пор его люблю и вообще… 

— Люби, кто мешает, но пошли и… — связь неожиданно оборвалась. 

А Олеся вдруг подумала: почему нет? Почему я в одиночку должна тащить этот груз? Пусть ему тоже будет больно, обидно. Неблагородно? Ну и что?! 

Олеся поднялась, отыскала свое самое красивое платье из шифона, туфли на высоком каблуке, подкрасилась, гордо вскинула голову. Хороша! 

Олеся шла по ярко освещенной улице и чувствовала себя настоящей Золушкой, собравшейся на бал. Ну и что с того, что детская авантюра? Что с того, что Золушка шурует на бал, абы послать своего Принца на три веселых? Может, ей от этого легче дышать станет? Может, откроются энергетические ворота в новую жизнь, в которой она почувствует себя Женщиной, а не приложением к бизнесу, кухне и детям? И Олеся, весело напевая, вошла в подъезд дома, адрес которого назвала Ирка.