Контингент пассажиров рейса Москва — Тель-Авив отличался редкостным однообразием. В основном это были пожилые семейные пары, и у меня складывалось впечатление, что лечу я не в крупный израильский город — центр развлечений и встреч, а в гости к какой-нибудь тётушке Саре на окраину страны.

Всё ещё находясь под впечатлением окружавшей меня семейной атмосферы, я услышала звук смс. Этот звук всегда ассоциируется у меня с позитивом и надеждой. Особенно когда понимаешь, что там может быть сообщение от мужчины, встречи с которым ждёшь больше всего на свете. Для меня увидеть на маленьком мониторе телефона слова «люблю, скучаю» значит куда больше, чем то же самое услышать. Эти набранные крошечными буковками и отправленные за десятки, сотни, тысячи километров слова кажутся куда более значимыми и правдоподобными, чем произнесённые вслух, их можно сохранить в памяти и перечитывать, когда грустно, и даже тогда, когда уже всё закончилось.

На этот раз сообщение пришло именно от него, но было оно несколько официальным и даже немного по-мужски деловым: «Извини, встретить в аэропорту не смогу, приеду сразу в гостиницу». Ну вот, подумала я, моя долгожданная романтическая встреча в Тель-Авиве превращается в обычную интрижку. С той лишь разницей, что всё будет происходить в Израиле. Можно, конечно, себя успокаивать тем, что, по крайней мере, страну посмотрю.

Через четыре с половиной часа я вышла из самолёта в аэропорту Тель-Авива. Его, как и предполагалось, не было, и следующие несколько часов прошли для меня в настроении ленивого безразличия. В гостинице я распаковала свои вещи и почти успела заснуть, как вдруг очнулась от резкого телефонного звонка. Звонил телефон в номере, и за секунду до того, как взять трубку, я уже поняла, что это звонит он.

— Шалом, — не переставая улыбаться и стараясь попасть в его интонацию, ответила я. Настроение сразу же начало неуклонно подниматься.

— Шалом, — его голос с непривычным для меня характерным акцентом.

И тут же я заулыбалась — так долго мечтала услышать это известное во всём мире еврейское приветствие именно от него.

— Шалом, — не переставая улыбаться и стараясь попасть в его интонацию, ответила я. Настроение сразу же начало неуклонно подниматься.
— Как долетела?
— Всё хорошо, спасибо. Как у тебя?
— Тоже всё хорошо. Я поздно освобожусь сегодня, солнце, но приеду к тебе обязательно, слышишь?
— Да, конечно, я буду тебя ждать... Пока.
— Пока, солнце, до встречи.

Короткие гудки...

Как часто наше настроение и мироощущение меняется от таких, казалось бы, мелочей и ничего не значащих слов. Да, мы должны были встретиться первый раз вот так — двусмысленно, ночью, в номере не самой лучшей гостиницы Тель-Авива. И чтобы подчеркнуть эту двусмысленность или наоборот — опровергнуть её, я надела своё самое любимое летнее платье — не слишком короткое и не слишком длинное, с открытыми плечами, и, собираясь ждать его, сама не заметила, как заснула.

Меня разбудил стук в дверь. Короткий, но настойчивый звук, который вдруг взорвался в моём ещё не до конца проснувшемся сознании мыслью:
— Он! Наконец-то он здесь...

Я вскочила с постели и, осознавая, что моя привлекательность в виде растрёпанных волос и красных заспанных глаз сейчас находится под большим вопросом, открыла дверь.

Он шагнул в номер легко и уверенно, как будто уже бывал здесь не раз, потом повернулся и прямо посмотрел на меня. Он был таким же, как и на фотографиях, в нашем виртуальном мире, и я так же не могла оторвать взгляд от его теперь уже реальных глаз.

— Привет, солнце.
— Привет...

Мы прошли в номер и перекинулись парой малозначительных фраз, оба понимая всю неловкость момента. Я залезла на кровать, натянув на себя одеяло почти до подбородка, а он сел в кресло, самое дальнее от меня. Я нервничала, он пытался как-то поддерживать беседу, получалось у нас не очень, и мы оба это понимали. Я предложила мартини, оно оказалось тёплым, но мы всё равно немного выпили. А потом, в очередную неловкую паузу, он просто встал с кресла, подошёл и поцеловал меня. Его губы коснулись моих, и хотя я понимала, как он желает меня сейчас, почувствовала в них скорее нежность, а не страсть.

Его губы коснулись моих, и хотя я понимала, как он желает меня сейчас, почувствовала в них скорее нежность, а не страсть.

А потом он молча встал, подошёл к двери, и, уже открыв её, обернулся ко мне:
— Завтра я покажу тебе одно место в Израиле. Туда обычно не бывает экскурсий. Мы поедем туда вдвоём.

И вышел из номера. Я не помню, как заснула, а утром проснулась с ощущением его губ на моих губах.

Днём он вернулся, мы сели в его машину и направились в сторону Тверии — на север Израиля, на берег озера Кинерет, того самого Галилейского моря, на берегах которого когда-то жил и проповедовал Иисус Христос. Место, куда мы приехали — церковь Собора Двенадцати Апостолов оказалось греческим храмом с необычно розовыми куполами.

Когда мы зашли на территорию церкви, был уже вечер, и внезапно стемнело, как это обычно бывает в Израиле. Он взял меня за руку и показал на деревья вокруг, и я вдруг увидела, что там наверху сидят павлины. Их яркие хвосты свисали с ветвей, что немного не соответствовало окружающей обстановке и придавало атмосфере храма несколько забавный вид.

Мы вышли на небольшой монастырский причал, за которым простиралось Галилейское море, и несколько минут стояли молча. Вокруг была тишина. Он сжимал мою руку, а я его. Первый раз в жизни я не могла услышать ни одного звука вокруг, их не было. Нас окружала темнота, и я могла только чувствовать его рядом, как единственное и самое важное из того, что осталось на земле. Я знала, что он тогда чувствовал то же самое.

В тот вечер в храме были только он, я и Бог, присутствие которого мы ощущали в этой тишине северного древнего моря.

А потом, уже подойдя к машине, мы вдруг бросились друг к другу, его губы снова нашли мои, но теперь он целовал меня по-другому — страстно, настойчиво раздвигая их, проникая во все сокровенные уголки моей души и тела. Мы любили друг друга здесь, недалеко от храма, совершая грех в общепринятом понимании этого слова. Но когда после всего мы ехали обратно в Тель-Авив, внутри меня было ощущение не греховности, а умиротворённой пустоты.

Все последующие дни моего пребывания в Израиле прошли в бесконечном водовороте дней и ночей. Дни были наполнены встречами, новыми местами, морем, солнцем, еврейскими блошиными рынками, израильским гостеприимством. Днём он был со мной только один раз — в день нашей поездки в храм, остальные дни занимала его работа и учёба. Ночью мы были вместе почти всегда. Ночь заменяла и перекрывала весь бесконечный, наполненный событиями и впечатлениями день, наполняла, обволакивала, давала надежду. Каждую ночь мы любили друг друга всё с большей страстью, осознавая, что дней остаётся всё меньше, и эти ночи, заканчиваясь наступлением неизбежного утра, забирают у нас драгоценное время.

Его страсть ко мне проходила все мельчайшие оттенки эротизма, начиная от изысканно-неторопливых ласк и заканчивая жёстким доминированием. Утром, приходя в себя на какой-нибудь очередной экскурсии со своей группой, в то время, как остальные слушали экскурсовода, рассказывающего о святости и христианской значимости места, которое мы посетили, я, к своему стыду, смущённо опускала глаза, вспоминая события минувшей ночи.

Мы вышли на небольшой монастырский причал, за которым простиралось Галилейское море, и несколько минут стояли молча. Вокруг была тишина.

Но каждый раз, после очередной нашей безумной и греховной на этой святой земле встречи, он снова целовал меня, как и тогда, в первый раз — поцелуем, в котором не было и намёка на страсть, и гладил мои волосы.

В наш последний вечер он сказал:
— Ты знаешь... есть единственная вещь, о которой я жалею.
— О чём жалеешь? — тихо отозвалась я.
— О том, что я ни разу не проснулся рядом с тобой и не увидел тебя спящей.

У меня резко защипало в глазах, а он, больше ничего не сказав, поцеловал меня чуть дольше, чем обычно, и ушёл. И мне уже не нужно было сдерживать внезапно накативших слёз.

А на следующий день утром, перед вылетом, я, никогда не отличавшаяся особой религиозностью, поехала в Иерусалим к Стене Плача. Это место настолько соответствовало моему внутреннему состоянию, что я решила попрощаться с Израилем именно здесь. Было раннее утро, но возле стены, плотно прижавшись к ней лбами или даже всем лицом, уже стояли люди. Мужчины и женщины отдельно — «мальчики налево, девочки направо», как пошутил кто-то из находящихся поблизости русских соотечественников. Я подошла к женской стороне. Женщины всех возрастов и национальностей: от маленьких еврейских девочек до пожилых темнокожих матрон доверчиво склонились к умиротворяющему камню и шептали ему сокровенные тайны и желания — каждая свои. А слева было слышно, как молятся мужчины. Их молитва была неистово-иудейской, она так отличалась от размеренных христианских песнопений и поразила меня своей страстью и проникновенностью. Из их призывов я расслышала и поняла только одно слово — «Адонай», — так иудеи называют Бога в молитве, чтобы не произносить его имени всуе.

Окружавшие меня люди улыбались, плакали, женщины, отходящие от стены, прижимали к глазам носовые платки, я даже увидела слёзы на глазах двух жизнерадостных американских туристок в шортах, которые выглядели здесь слегка неуместно. Не было только равнодушных лиц, и в тот момент я была готова поклясться чем угодно, что в глазах всех этих людей светилась любовь. И в этой всеобщей атмосфере любви и надежды я вдруг тоже, сама от себя не ожидая, подошла и, прижимаясь лицом к холодному камню, прошептала про себя, а может быть, даже и вслух:
— Пожалуйста, Господи… Я так хочу быть с ним…

Через пять часов я была уже в аэропорту. Подходя к стойке регистрации, я мысленно попрощалась с Израилем и со всем тем, что мне довелось пережить здесь. Поставила чемодан на место проверки багажа, машинально передав свой билет кому-то, чей силуэт показался мне смутно знакомым. И вдруг снова увидела его улыбку и глаза.

— Я никогда не говорил тебе, что работаю здесь, хотел сделать сюрприз. Просто подумал, что хочу ещё раз заснуть и проснуться рядом с тобой. И не один раз…

Самолёт в Москву в тот день улетел без меня. А мы вечером снова поехали в Иерусалим. Теперь уже вместе.