Союз нерушимый республик свободных
(гимн СССР)

Анне Ивановне на днях семьдесят. Ей, крайне скромному человеку по своей сущности, от одного слова «банкет» становится нехорошо. Сын настаивает:

— Мам, соглашайся. Позови подруг, бывших коллег, родственников. Хороший ресторан, живая музыка. Нам с Ленкой хочется устроить тебе праздник.
— Нет.
— А что ты хочешь, мам? Скажи, пожалуйста. Без сюрприза хочу, по твоему желанию.
— Я хочу слетать в Ташкент.
— Куда-а?
— В Ташкент, — в своей спокойной манере ответила Анна Ивановна.
— Мама, что за ерунда? То, что ты там родилась в эвакуацию и прожила три года, ничего не значит. Там всё изменилось лет двадцать назад, когда я туда по делам ездил, а сейчас подавно. Нет старого города, где ты жила. И могилка твоей сестры, наверное, давно сравнялась или кто другой в ней похоронен... прости.

Анна Ивановна невозмутимо молчит.

— Мама, не молчи. Не люблю, когда ты замолкаешь. Давай в «Tamerlane» отметим. Узбекские лепёшки, блюда. Официанты в их национальной одежде… тюбетейки. Повара из Ташкента… плов настоящий.

Анна Ивановна вздохнула:

— Прости, сын, я всего этого не хочу.
— Чего «всего этого», мама?
— Внимания. Быть центром внимания выше моих сил, просто не выдержу.
— Хорошо, я понял. Семейный круг на даче. Повара всё же пригласим. Летом продолжим в виде поездки в Испанию. Сейчас не получается со временем.

*

За день до дня рождения Анну Ивановну ярким солнцем марта встретил Ташкент.

За терминалом среди встречающих парень лет тридцати с табличкой в руках: «Анна Ивановна», улыбаясь, смотрит на неё. Рост его выше среднего, светлая кожа кажется ещё светлее из-за вьющихся чёрных густых волос, чёрных бровей и выразительных глаз из-под длинных ресниц.

— Это я. Здравствуйте, — сказала она, подойдя к нему.

На очень хорошем русском, без акцента, тот ответил:

— Здравствуйте, Анна Ивановна! Я догадался, выделил вас из толпы. Амир. Поехали. Все вас ждут.
— Спасибо. Вот только сыну позвоню.

Голос Димы в трубке и шокирован и вместе с тем встревожен, он выдохнул:

— Мама!..
— Не волнуйся, сын. Ты бы не разрешил. Да, в Ташкенте. Всего-то… послезавтра вернусь. Меня встретили. Я связалась с ними, будучи в Москве. Хорошо, передаю. Извините, Амир, с вами мой сын хочет поговорить. Дело в том, что я… мм… молчком уехала.

Он не удивился, будто в курсе.

— Конечно. Алло, да-да. Здравствуйте.

Говорил сын, затем снова Амир:

— Брат, Дмитрий Анатольевич, вы о маме не беспокойтесь. Анна Ивановна мне что бабушка родная. Всё хорошо будет. Понимаю. Буду звонить. Хорошо, каждый день.

Ташкент, прав Дима, другой! Современный, стильный, цивильный, красивый! Естественно, прошло немало лет. А в памяти Анны Ивановны осталось — женщины в паранджах и арба, запряжённая осликом.

Осень 1941 года. В поезде с эвакуированным НИИ, прибывшим в Ташкент, вместе с коллегами приехала и мама Анны Ивановны. Её с детьми — сыном Алексеем девяти и дочкой Галей семи лет — приютила семья Бибихан апы и Рахим ака. Галя в поезде простыла, проболела всю войну. Не спасла её и жара среднеазиатская, правда, летом ей становилось лучше, а зимой болезнь обострялась. В мае сорок пятого вместе с хорошей новостью — победой, пришла и беда: Галя умерла.

Вскоре с фронта вернулся их отец, но, пробыв месяц, снова отправился уже на Советско-японскую войну, где был тяжело ранен. После госпиталя задержался по каким-то обстоятельствам и вернулся за ними только в 49-м. К тому времени Анне Ивановне, Анечке, исполнилось три года.

Уехать вместе с коллегами мать не могла: сначала по причине болезни Гали, а её смерть и рождение Ани совершенно ослабили её саму. За ней ухаживала совсем молоденькая Мариам, сноха Бибихан апы.

Потом, в Москве, мать не раз с теплотой вспоминала ту семью, разделившую с ней и её детьми хлеб, кров, тепло. Как ночами из овечьей пряжи вязали носки и рукавицы для бойцов Советской Армии.

В очередной День Победы она глухим, бесцветным голосом поведала, как истошно в истерике билась Бибихан апа, получив похоронку на младшего сына, мальчишкой ушедшего на фронт. Как отказали ей ноги после письма о старшем сыне: «Без вести пропал»; трое внуков, первый из которых, Бек — ровесник Алексея, остались без отца. Из трёх её сыновей вернулся один, средний, муж Мариам.

Мать вспоминала: точно родному сыну, радовалась Бибихан апа возвращению с войны Аниного отца, обнимала его беспрестанно. И как плакала, отправляя на японскую, называя его своим дитяти по-узбекски «болам», повторяя на ломаном русском:

— Ванечка! Зачем, а? Зачем снова война? Им мало, да? Какой епон ещё? Зачем это так, сынок?

Перед смертью, в агонии, мать шептала: «Галя, Галочка». Не раз произнесла: «Ваня, Бибихан апа» и снова: «Галя».

*

Старый город, где родилась Аня, разросся, и дом, некогда приютивший её семью, небольшой и глиняный, был иной — в три этажа, отделкой из зелёного мрамора, с бассейном, роллетными воротами. И только орешина, свидетель событий, но прежде невысокая, теперь же разветвившая во все стороны, стоит гордо, тенью объяв дом.

Навстречу к Анне Ивановне вышла сухонькая, небольшого росточка бабушка. Добрые глаза её тотчас покраснели, и слезинки застыли в них. Она протянула руки, отчего длинные рукава её платья оголили худенькие кисти. Дрожащим голосом воскликнула:

— Боже мой, Анечка, девочка моя, неужели я тебя вижу? Слава богу!

Умеющая владеть собой, своими эмоциями, но не сейчас, растрогалась и Анна Ивановна:

— Мариам апа, милая, здравствуйте.
— Так тебя любила, на руках носила. Плакала, когда вы уехали. Долго плакала! Спасибо, что приехала, теперь умру спокойно.
— Что вы, что вы, Мариам апа?
— Ты что-нибудь помнишь, Анечка?
— Помню, проснувшись утром, на топчане (не такой красивый, резной, как этот) не обнаружила рядом мамы и брата, а спали летом мы здесь вместе, под накомарником марлевым. Сойти с топчана не могу. Кричу, плачу. Страх обуял меня, думаю, на всём свете я одна осталась. Вдруг подошёл дед, взял на руки, ласково что-то приговаривая. А я его до этого побаивалась.
— Свёкор мой — с виду суровый, а добрейший человек был.
— Потом помню, вы перестегали те… одеяла.
— Курпачи, — подсказала Мариам апа.
— Курпачи. Ещё огромные неглубокие корзины с горячими лепёшками.
— Твоя мама, царство им небесное, называла их «солнышки в руках».
— А в корзинах поменьше кругляшки из кислого молока.
— Курут.
— Ещё помню, папа приехал, и как мы уезжали. Бабушка Бибихан и все плакали.
— Как Алёшенька поживает, здоров ли?
— Год, как не стало его.
— О-ей. Бек тоже покинул нас, — вздохнула Мариам апа и, улыбаясь, вспомнила: — Такие проказники были, сеновал подожгли, еле потушили.

Анну Ивановну повели в комнату для гостей, путь к которой пролегает через высокий, большой, светлый холл. На центральной стене среди множества фотографий в рамках висит написанный маслом сборный портрет семей Бибихан апы и её: мать держит на руках её маленькую, отец обнимает Галю, Алексея, рядом с которым Бек со своим отцом.

— Не может быть! Как так? Я родилась после смерти Гали, — ахнула женщина.

Качая головой, старушка Мариам улыбается:

— Так захотела свекровь моя, не с одной фотографии это написано.
— Да! У меня есть: на фоне поезда мама с Лёшей и Галей, когда только приехали в 41-м, на обороте ваш адрес. И другое фото, где я у мамы на руках, папа с Лёшей и все вы.
— Такая фантазёрка была бабушка Бибихан. Объединила всех.

*

«Культурная программа» — так шутит Амир — прошла примечательно. Успели посмотреть музеи, базары «Алайский», «Чорсу» c его изумительным запахом лепёшек и шашлыков; побывали на представлении театра «Ильхом».

У ресторана China Town на её протест Амир ответил:

— Всего лишь перекусим, Анна Ивановна.

Он слукавил. Многочисленное семейство ждало их за накрытым столом.

— Думала, не помню? Я сама твою маму в роддом отвезла, — смеётся Мариам апа.

Неимоверно вкусные холодные закуски сменяются горячими, блюда одно за другим, ну, а чай на Востоке и вовсе — поэзия.

Амир пригласил на танец, а певица со сцены объявила:

— Для гостьи из Москвы Анны Ивановны, прекрасному человеку и замечательной маме от любящего сына — песня Стаса Михайлова «Мама».

*

На следующий день перед отъездом Анна Ивановна попросила:

— Мариам апа, можно ли мне заехать на кладбище к бабушке Бибихан?
— Конечно, дорогая. Амир отвезёт, — ответила та, — и к Галочке тоже.

Душа Анны Ивановны всколыхнулась: «К Гале!»

…На кладбище всё спокойно: деревья, могилки, люди, молитвы, всхлипы, рыдания. Они рядом, Бибихан апа и Рахим ака. Амир прочёл молитву. Анна Ивановна поклонилась, поцеловала холодный камень, прошептала:

— Покоя вам, родные, земля пухом.

На христианском погосте та же торжественная тишина. Могилка ухожена и убрана цветами. С чёрного мраморного камня на неё, улыбаясь, смотрит Галя, та, что на фото с мамой и братом.

Всегда строго сдержанная, Анна Ивановна разрыдалась.

*

Самолёт авиакомпании «O‘zbekiston Havo Yo‘llari» приземлился в Шереметьево минута в минуту.

Дима издали в толпе взглядом нашёл маму. Он, как в детстве, с гордостью смотрит на неё: на прямую осанку, высокую, по возрастно красивую фигуру, которая ещё краше от несуетности, исходящей от всего облика, как от плавных движений тела, так и взгляда синих глаз; на седые волосы, гладко зачёсанные и собранные в кружок на затылке.

— Здравствуй, сын.

Её глаза, помимо обычного тёплого спокойствия, излучают ещё что-то, некий свет. Кто-то умный сказал: «Каждое путешествие — это маленькая жизнь… и, отправившись в путь, проживаешь её, неповторимую и незабываемую!» Это так.

Из приготовленной фразы, вертевшейся у него на языке: «Мама, никогда не поступай так, я же переживаю!», сорвалось лишь:

— Мама…

Дима приложился губами к её лбу и обнял, укрыв руками всю, как любимый им в ребячестве Кинг-Конг своего драгоценного человека.