Весь город стоял в праздничном убранстве. Витрины магазинов, словно гламурные барышни, соревновались, кто краше. Жизнь в людском муравейнике кипела так, словно завтра должен наступить конец света, а не очередной праздник Нового года. Люди сновали по магазинам, создавая немыслимые очереди, машины-пробки.

Она стояла в переходе и просила милостыню у прохожих тихим, еле слышным голосом. Весь облик ее разительно отличался от остальных просивших — профессиональных нищих.

Если не смотреть на стоптанную до дыр и промокшую насквозь обувь, на весь ее внешний вид, а только лишь на лицо, то можно было бы заметить тонкие и нежные черты лица, ясные голубые глаза, сиявшие ангельской чистотой. Кто она и откуда? Почему здесь? Что могло случиться с этой молодой миловидной женщиной, неопределенного возраста, что такого страшного произошло в ее жизни, что могло толкнуть ее на этот отчаянный шаг?

Я подошла и спросила, какой размер обуви она носит, узнав, что тот совпадает с моим, пообещала принести ей на следующий день что-нибудь из дома. Так я познакомилась с Машей и узнала ее историю.

Правда рассказ ее был обрывочный и сбивчивый, сразу становилось понятно, что рассказчица не в себе (да и можно ли остаться самим собой, когда тебя так ломает и кромсает то, что мы называем жизнью?).

Несмотря на некоторые лакуны, пазл складывался такой, что... а впрочем — судите сами.

* * *

Я смутно помню свое детство, потому что в детстве нам с мамой часто приходилось прятататься по соседям от пьяного отца. В дни запоя он из обычного работяги и и рядового семьянина превращался в страшное существо, бил смертным боем мать, попадая и по мне, когда я пыталась встать между ними. Соседи, помогавшие нам, оставляли иногда нас с мамой ночевать, вызывали милицию, хоть мама и просила этого не делать: «Нам же потом хуже придется», говорила она, и так оно обычно и происходило. После пятнадцати суток отец возвращался тихий, но глаза его при этом сверкали злобным огнём, и мы с ужасом ждали, что он опять вот-вот войдет в запой.

Мамы не стало, когда мне не исполнилось и 12 лет.

«Непредумышленное убийство», — так сказали они и написали в документах: «несчастный случай». Но я-то видела, как он толкнул ее, а она упала и ударилась виском об угол... я не помню чего, помню только, как она упала, как он сидел над ней на корточках, раскачиваясь из стороны в сторону, без конца повторяя: «Это не я, это она сама упала, это не я, поняла меня? Это не я, слышишь?» Я только лишь испуганно кивала, пятилась, стараясь при этом не смотреть в его злобные глаза. «Это не я!», все твердил он, а я думала: «Да, это не ты, папа, это не ты, это то страшное дикое существо, что живет в тебе, что просыпается от этой проклятой водки».

Меня забрали в детский дом. Там я прожила полгода, пока за мной не приехала бабушка и не увезла меня на Украину.

Время, что я прожила с бабушкой, можно было бы назвать вполне счастливым, только вот по-настоящему счастливой быть я уже не могла. По ночам мне часто снился кошмар, будто кто-то, похожий на моего отца идет на меня, глаза его горят красным адским огнем, я начинаю пятиться, падаю и проваливаюсь в пустоту, и с криком просыпаюсь...

Бабуля потихоньку начала водить меня в церковь. Несмотря на то, что там я чувствовала себя спокойно и умиротворенно, хоть и старалась всеми силами поверить, что моя кроткая тихая мама сейчас на небе, все-таки никак не могла смириться с несправедливостью, выпавшей на мою долю.

Я прожила у бабушки чуть больше года (за непредумышленное много не дают), когда он приехал за мной. Выбора у меня не было, и я вернулась домой. Если бы я знала, чем все это для меня закончится, я бы тогда убежала, спряталась бы где угодно, лишь бы не идти с ним. Помню, как я обернулась на прощанье, а бабуля моя крестила меня-мелко вослед, приговаривая: «Бог с тобой, деточка, Бог с тобой», мы были почти у калитки, когда она закричала: «Маша, Машенька, Маруся!» и хотела было броситься за мной, но он повернулся и только лишь одним взором остановил ее. Как сейчас, вижу ее, стоящую на крыльце в цветастом платочке, в светлом переднике... больше я ее никогда не видела.

Так мы стали жить с отцом вдвоем в квартире, в той самой квартире, где он убил мою мать, в той самой квартире, для приватизации которой я ему понадобилась, в той самой квартире, которую он впоследствии отобрал. И хоть он не пил уже, зверь, живший в нем, стал проявлять себя по-другому. Зверь был загнан, он боялся правды, которая была мне известна, но от этого он был не менее страшен. Худо-бедно, но пока я была нужна отцу для оформления документов, мы жили нормально, если можно назвать это нормальной жизнью. Он меня не трогал, но и общаться мы тоже не могли. Зато хоть крыша над головой у меня тогда еще была. Это потом, получив все документы на руки, он начнет морить меня голодом, травить газом, это потом, спустя годы упрячет меня в сумасшедший дом, где санитары, исколов меня лекарствами, станут измываться надо мной, это потом, отобрав паспорт, он, тот, кто зовется лишь моим отцом, но которого язык не поворачивается назвать оным, выгонит из дома. Это потом. А пока у меня есть хоть какая-то крыша над головой, хоть краюха хлеба.

Какое-то время Маша еще говорила и говорила, вспоминая то маму, то бабушку, и лицо ее при этом словно бы озарялось неким внутренним светом.

* * *

Закончив рассказ, она засобирается:

— Знаете, мне пора, не то я на благотворительный обед опоздаю, — и тихим голосом добавит: — Потом еще в церковь хочу успеть... — и вдруг, будто вспомнив что-то, Маша подняла на меня свои ангельские голубые глаза: — А ведь скоро Новый год! — и улыбнулась мягкой, кроткой своей полуулыбкой, доставшейся ей, вероятно, от ее же кроткой матери.

— Маша, — спросила я ее: —  А что бы вы хотели получить на Новый год?

Она задумалась и как-то несколько поникла головой, даже улыбка, и та словно расстаяла без следа, а в уголках губ проявились скорбные линии:

— Я бы хотела встретиться с мамой... она ведь, наверно, заждалась меня там, на небе... да и устала я, устала жить здесь, маяться...

Она медленно поднималась по ступенькам перехода, а я почему-то представила, что крещу мелко-мелко ее спину, совсем как когда-то ее бабушка.

— Маша, Машенька, Маруся! Бог с тобой! Бог с тобой, деточка, Бог с тобой!