– Ярцева! Куда ты так вырядилась? – с утра шеф басил.

После литра кофе он обретет баритон, чтоб опять охрипнуть к вечеру. Кстати, что он тут забыл в такую рань? Шесть утра – спать бы еще и спать.

– Я тебе сказал: «тепло». Это – что?! Юра, забери ее... с глаз моих!

Алла шмыгнула за оператором. Дядь Юра покачал головой:
– Косяк, Кнопка. Ты б еще в чулочках пришла…

Вот докопались. Чем плохи куртка и джинсы? Не на северный же полюс ехать!

– Сдует тебя. Ветер там знаешь, какой? – пояснил напарник. – Ладно, будем на месте, выпросим для тебя тулуп…

Машина неслась по набережной. Дядь Юра дремал. Алла смотрела на утренние огни и пыталась настроиться. Они едут спасать людей. Парни из МЧС и она, Аллка. Надо будет сказать про их волю и мужество, про спасенных… вот ведь идиоты! Каждую весну – одно и то же. Лезут на лед, а потом дрейфуют, как мазаевы зайцы.

После литра кофе он обретет баритон, чтоб опять охрипнуть к вечеру. Кстати, что он тут забыл в такую рань? Шесть утра – спать бы еще и спать.

Вспомнила репортаж о том, как милиция не пускала рыбаков на лед Ладожского озера. Обычный весенний запрет на маньяков не действовал, и пока дядь Юра, усмехаясь (ты думаешь, они тут круглые сутки стоят?) снимал сцепленную локтями милицейскую шеренгу, два угрюмых дядьки, держа перед собой, как тараны, металлические ящики, с разбегу кинулись на оцепление, прорвали оборону и затопали от берега прочь.

– Не стрелять же в них, – пояснил ей милицейский капитан.

А потом улыбнулся и растаял в воздухе, прихватив рыбаков и служебный уазик. А на месте уазика выросло кресло, в него приземлился Антон и сказал: «Малыш, ты меня огорчаешь», а птицы-галки закружились над ним и рассыпались черными кляксами по белому льду, и Алла сама не заметила, что давно уже дремлет, уткнувшись лбом в плечо оператору.

– Приехали, Кнопка, – ее мягко толкнули, – подъем! Работать пора.

Их встречал высокий человек в форме. Алла привычно расстегнула куртку и вытащила пресс-карту, которая болталась на шее. МЧСник поздоровался с оператором за руку и чуть недоуменно приподнял бровь.

Опять. Спасибо, что не спросил, не дочку ли притащил с собой дядя Юра. С ростом метр пятьдесят пять сложно добиться, чтоб тебя принимали всерьез. Алла сухо представилась.

Высокий кивнул и спросил:
– Не замерзнете?
– Если не жалко, – встрял оператор, – выдайте нашему сотруднику что-нибудь теплое…

Спустя четверть часа она стояла на вертолетной площадке в необъятном синем комбинезоне и теплом бушлате. Народу в форме было полно, но она смотрелась эффектнее всех.

– Колобок прикатился, – прокомментировал злыдень-коллега.

В недрах одежды завибрировал телефон. Под общие взгляды пришлось расстегнуть бушлат, потом комбез, потом куртку. Извлекла мобильник и прочла сообщение: «Здравствуй, малыш. Ты, наверно, еще в кроватке. Я хотел первым пожелать тебе доброго утра». Антон. И как вовремя! И как романтично. Представилось, как он, не вылезая из постели, протягивает руку к телефону, отбивает смс и нагло засыпает.

– Кнопка, по коням. Смотри в оба, – напутствовал оператор и полез в вертолет.

В салоне МИ-8, кроме них, расположились три огромных МЧСника. Два ряда сидений шли по бортам. Она заглянула в кабину. Пилоты улыбнулись и махнули, призывая сесть. Грохот двигателей глушил все звуки. Машина поднялась и взяла курс на Ладогу.

Весь курс набился в тесную квартирку на Васильевском и гудел допоздна. За окошком пахла сирень и звенели трамваи.

Опять телефон. «Ты так занята? Или спишь?» – пришла смс. «Я лечу на Ладогу снимать рыбаков», – отбила она ответ. Через минуту вернулось короткое «Удачи», и моментально стало понятно, что читать следует не в смысле «удачи, работай, не буду тебе мешать», а в смысле – флаг в руки, тебе, как всегда, не до меня. Что и подтвердилось следующим, телеграфным «Извини». Антон обиделся.

Познакомились они прошлой весной на университетском выпускном.

– Журналистка? – усмехнулся Антон, и она тут же решила, что с этим снобом не о чем разговаривать.

Тот вечер был насквозь пропитан шампанским, а на столе лежали горкой новенькие дипломы. В головах после защиты царила восхитительная пустота. Весь курс набился в тесную квартирку на Васильевском и гудел допоздна. За окошком пахла сирень и звенели трамваи.

Ночью их выплеснуло на улицу, и город закружил, заморочил хмельные головы. И были дикие пляски на Стрелке, а Славка Филатов вдруг заорал:

– Свой полет посвящаю Кнопке! – и сиганул с разбегу в Неву.

И, конечно, никто не успел на метро, и, как всегда неожиданно, развели мосты. И вся банда побрела через ночь, теряя на скамейках отставшие парочки.

А под утро ребята с фотофакультета загнали всех на крышу, чтобы снимать. И железная кровля грохотала под ногами, а жильцы вызвали милицию, удирать от которой пыльными чердаками было смешно и немного жутко.

А ранним утром те, кто продержался дольше всех, оказались почему-то в застекленной кофейне Дома книги и сонно лакали кофе из крошечных чашек. И Антон снял со стеллажа Бродского и читал вслух, лаская страницы длинными пальцами, а Славка шепнул: «Кнопка, ты, кажется, влипла».

И это оказалось действительно так…

Вертолет летел над Ладогой. Алла смотрела на неровное белое поле в иллюминаторе, на черную страшненькую воду в трещинах. Льдины топорщились, наползали одна на другую. Представилось вдруг, как в начале зимы, с разгар шторма, грянул адский мороз и заковал озеро в лед в один миг. А волны не успели утихнуть, да так и остались на всю зиму вздыбленные. И стоять им теперь, пока не растают…

…А дальше у них с Антоном случился роман. Городской, пыльный, с ночными купаниями, вылазками на чужие дачи и встречей рассвета в мансарде Академии художеств. Влюбленная и свободная, первое взрослое лето она провела, как ей и хотелось – легко.

– Я художник, малыш, – объяснил он ей на прощанье. – Снова осень, и у меня опять кризис. Я сейчас становлюсь неприятен сам себе… зачем я тебя буду мучить?..

А потом нагрянул сентябрь и заставил ее протрезветь. Алла стала искать работу. А Антон вдруг взял и ушел.

– Я художник, малыш, – объяснил он ей на прощанье. – Снова осень, и у меня опять кризис. Я сейчас становлюсь неприятен сам себе… зачем я тебя буду мучить?..

И Алла поняла, что ее тактично и мягко списали в расход. И, конечно, огорчилась. Привязалась же. Думала, что любовь…

Правда, долго грустить не умела – не тот характер. Отболела. Да и решила, что это к лучшему – нужно устраиваться, не до романов сейчас…

А потом навалились будни, и оказалось, что нет тяжелее работы, чем стучаться в закрытые двери. Наконец, достучалась. Ее взяли внештатником на телеканал.

Дядь Юра толкнул в плечо и показал в иллюминатор по левому борту. На белом снегу копошились черные точки. Люди. Вертолет стал снижаться.

А весной Антон появился опять.

Мартовский дождь был нелеп. В лужах под водой стоял лед, и, конечно, перед самой парадной Аллка шлепнулась. Кто-то подхватил ее на руки. Антон. Он улыбнулся и сказал:
– Я думал… я понял, как тяжело тебе было. Прости, – да так и понес домой.

Застучало сердце. Конечно, она обрадовалась. На секунду кольнуло, правда – зачем уходил? А потом – прошло. Не умела она обижаться. И даже укорила себя: сама хороша. В голове – одна работа. А парень переживал.

И март оказался терпким и пряным на вкус, и ночи сменяли дни, и все чаще он оставался, и, казалось, все теперь устроится, образуется и сложится хорошо.

А он закапризничал вдруг. Заскучал. Звонил каждый час, проверял, обижался, когда она задерживалась на работе. А когда приезжала – не замечал.

– Я готовила сюжет, – объясняла она.
– Сюжет, – усмехался он и выплевывал: – журналистка…

Ей было обидно. Он говорил:
– Не дуйся. Мне, знаешь ли, тоже непросто…

Ревновал. Сидел без заказов, был злой, как черт. Алла крутилась, чтоб выкроить время, но вставала дилемма: работать? или сутками любимого утешать?

И сейчас, на изломе апреля, равновесие было хрупким, как ладожский лед. И тянулся странный тяни-толкай. И она разрывалась на части. Но он ведь вернулся, так? Он же любит? Так зачем делает все, чтоб ее оттолкнуть?..

Ревновал. Сидел без заказов, был злой, как черт. Алла крутилась, чтоб выкроить время, но вставала дилемма: работать? или сутками любимого утешать?

Вертолет снизился, насколько было возможно. МЧСники откинули дверцу и встали по обе стороны. Аллка выскочила было в проход, но один из бойцов своей лапищей задвинул ее обратно. Она прилипла к иллюминатору. Железная туша зависла надо льдом так, что шасси касалось снежной каши. Винт гнал страшный ветер, несколько рыбаков позли к машине. Льдина была в поперечнике метров двадцать, истыканная лунками. Вода наплескивалась на тонкие, подтаявшие до прозрачности, края. Ящики, ледорубы и рыба так и валялись на снегу – о них уже никто не думал.

Началась работа, и тут же стало понятно, зачем в рейс взяли таких сильных людей. Один хватал спасенного за руку, другой – за воротник. Единым рывком рыбака втягивали наверх и слажено швыряли в конец салона. Он кубарем летел в хвостовую часть и устраивался, так, чтоб не попасть под удар летящего следом товарища по несчастью. Алла малость обалдела от такого обхождения, потом дошло. Каждую минуту съедалось столько горючего, что действовать надо было быстро и без сантиментов. Настоящий конвейер. Рука – рывок – полет – следующий. Вся операция заняла не больше десяти минут. Спасатели задраили дверцу. Они возвращались на базу.

Камера фиксировала нахохленных рыбаков, расслаблено дремавших спасателей. Сейчас они высадят этих и полетят искать следующих. И так – пока не стемнеет.

«И сколько жизней спасла бесстрашная журналистка?» – пришла смс, и Алла подумала, что нет дела ему до других жизней. Интересует только своя. Просто нечем заняться сейчас, и нужен повод для вечерней обиды.

«Сколько можно молчать? Ладно, больше не напишу», – прочитала она.

И подумала вдруг, что никому из этих усталых людей – ни рыбакам, ни спасателям, ни пилотам никто не пришлет таких сообщений. И, считая за центр вертолет, прочертила мысленно круг, понимая, что и в радиусе ста километров ни один человек, кроме нее, не ловит сейчас таких раздраженных флюидов. Ее спутников очень ждут. Тревожатся, молят богов, чтоб вернулись…

Они поднимались выше, и льдина-ловушка пропала из виду. Через пару недель солнце с хрустом взломает лед, расчертив мозаикой черных трещин. И по Неве вновь пойдет ледоход, и истает ноздреватым рафинадом в Маркизовой луже.

И вода станет чистой и ясной.
И все – образуется.