Если идти от Семеновской мимо рынка по Ткацкой улице, то сбоку взглядом натыкаешься на большую рекламу маленького кафе: «Восток, Европа и Кавказ - готовим вкусно, все для вас». Такая необычная, пышная. Кто сочинил, интересно? Может, в литературном учился… Может, поэт. Поэтам сейчас трудно, думаю. А ведь с чего начиналось? С уроков литературы, наверное, в школе. Да, многое от характера человека зависит, но и от учителя в школе.

У нас в хабаровской школе учителем литературы была Елена Кирилловна. Такая вельможная, прическа на парик похожа. Волосы светлые назад зачесаны и с двух сторон валиком подвернуты, осанка тоже, как у барыни, и взгляд серых узких глаз – ну, просто насквозь, а всего-то стояла за этим ее уверенность, что знает она нас всех, как облупленных, и тихое, тлеющее в самой глубине презрение человека, знающего всему цену.

Ходила она, в отличие от других учительниц, всегда в складных костюмчиках и была, в общем, ничего собой, если бы не холод, которым обдавала все вокруг. Но, может, в школе без этой отстраненности не обойтись. Класс же надо как-то в руках держать. И литература, надо сказать, в нашей тогдашней жизни никакого значения не имела. Только на уровне: выучил, не выучил. А так, чтобы взахлеб книжки читать, у нас этого не было.

Я отличницей была, кроме литературы, по всем предметам, а по литературе – четыре, хоть тресни.

Елена Кирилловна меня не любила. Я это знала. И поэтому готовилась к литературе четко в пределах того, что требовалось. А требовала она немного. Текст знать. Сочинение напишешь - и вперед. А сочинение, там что сочинять – план же есть: вступление, заключение, а в середине – типические черты тех, чьи характеры в данном произведении данный автор раскрывает. У Елены Кирилловны не забалуешь. Она эти черты на зубок знала и хотела, чтобы у нас эти знания тоже от зубов отскакивали.

Я отличницей была, кроме литературы, по всем предметам, а по литературе – четыре, хоть тресни. А вот Райке Поповой – нашей второй отличнице – она всю дорогу пятерки ставила. А класс у нас делился поровну – половина за Райку, половина за меня. И мы с ней – две соперницы: кто первый будет. Ну, думаю, фиг с ней, меня зато Михаил Михайлович любит – он у нас математику вел и был еще и директором нашей школы. Длинный, немного нескладный Мих Мих, как мы его звали, был человеком добрым, улыбчивым и остроумным. Ну и буду математиком, что мне литература, думала я. Тем более, что Мих Мих говорил маме, что у меня хорошие математические способности.

Но вот, если пьесу вслух читать, Елена Кирилловна все время меня вызывала. А она любила устраивать на уроках такие чтения в лицах, и нам нравилось. А что? Сидишь, читаешь, никаких тебе трудностей, ничего учить не надо дома будет.

Проходили мы «Грозу» Островского. Все девчонки хотели роль Екатерины читать. Ну, она меня, конечно, назначила. Мне нравилось читать. И я совсем не думала о том, что за судьба у этой Катерины. Далеко это от меня было, я и сейчас думаю, Островского в восьмом классе трудно понять, а тогда весело было читать; когда я читала, представляла Катерину кудрявой, веселой, а берег, с которого она прыгала, – как у нас на Амуре: крутой, весь деревьями поросший. И совсем не думала о том, как жить ей в богатстве, да не любя.

В общем, читали мы на уроке «Грозу» Островского в лицах весело. Помню, стоял солнечный день, в окна нашего класса на втором этаже светило солнце. За Тихона, сына Кабанихи, читал Славка Курбатов, и все у нас ржали над тем, как звучат реплики. Все же знали, что Славка в меня тайно влюблен.

Елена Кирилловна ходила между рядами и подозрительно в нас всматривалась. Она никак не понимала реакции класса. А в классе слушали «Грозу», перекладывая сказанное на наши внутренние школьные отношения, и это было смешно и как-то щемящее тревожно. Никому не было дела до Катерины и Кабанихи, да и Тихон этот, кто про него думал-то?

За Тихона читал Славка Курбатов, и все у нас ржали над тем, как звучат реплики. Все же знали, что Славка в меня тайно влюблен.

Вот Бэла в «Герое нашего времени» никому из девчонок не нравилась. «Разве можно так про себя забывать», - говорила Ленка Ромм. А вот «Тамань» - совсем другое дело. Тут женщина сильная, и всем хотелось стать такой же. В общем, читали мы в литературе про себя. Но особенно выбирать-то не приходилось. Разве что Ларина Татьяна – вышедшая победительницей. Но кому охота, чтобы юность без ответной любви и прошла. «Так что тоже, не очень чтобы», - говорила Людка Казакова, высокая, сухощавая блондинка. Да и наша жизнь текла совсем в другом русле.

В школе все время организовывали какие-то почины. То нас решили бросить на ликвидацию неграмотности. И каждого старшеклассника прикрепили к человеку, который не умел ни читать, ни писать. Мне досталось пожилая женщина, проработавшая всю жизнь надзирателем в тюрьме. Была она невысокой, некрасивой, с каким-то сумраком во взгляде.

Весна была, когда первый раз к ней пришла. На высоких тополях вдоль ровненькой улицы, где она жила, уже маленькие зеленые краешки листочков из почек пробились. В Хабаровске тополей столько, что когда начинает летать тополиный пух, кажется, что метель началась. Я шла, совершенно не волнуясь и не думая о предстоящей встрече. Вошла я в ворота, старый ее дом во дворе стоит, сбоку стены других домов, идешь по двору как по каменному пеналу, и откуда-то вдруг - музыка громко! Высокий женский голос пел по радио: «Хорошо, хорошо, когда в город приходит весна!»

Дверь открыла невысокая пожилая женщина, на цыганку похожа, в цветастом платье. Мы с ней прошли в комнату. Я вытащила букварь, прописи, и мы начали. К учению женщина отнеслась серьезно. Она вообще всегда оставалась в одном состоянии, не улыбалась, не смеялась. Я чувствовала себя учительницей, мне хотелось, чтобы она научилась тому, чему ее учила я. И совсем не думала о том, что она за человек, что за судьба у нее. В конце концов, она научилась читать и писать. Была довольна, но я, мне кажется, еще больше.

Другой раз у нас в школе решили выращивать цыплят, сначала их раздали ученикам на дом. Цыплята в коробке сидели около нашего стола на кухне. Я их кормила. А Володька Лямин, сосед, который учился на два класса старше и время от времени укладывал свои волосы под сеточку, сидя на подоконнике в тренировочных и в майке, советовал мне, как это сделать лучше. Под сеточкой волосы у Володьки совсем становились приглаженными, а лицо - широким и круглым, как блин. И мне было смешно. Я смеялась. Володька не понимал почему и кипятился.

«Никто из моих учеников в литературу не пошел, - сказал он. - А чем занимаетесь вы?» - спросил из вежливости.

Ну, в общем, затея выращивать цыплят дома не получилась.
И решили тогда цыплят в школе держать, а школьникам расписание дежурств составили. Мне выпало дежурить ночью. Это было интересно. Нас по трое дежурило. На рассвете я вышла на школьный двор. Залезла на забор и смотрела, как восходит солнце. И то ли цыплята эти так на меня подействовали, то ли бессмысленность всей этой затеи, которую я, может быть, внутренне чувствовала, а только стала я восторженно сочинять гимн солнцу. Солнце сначала высунулось краешком, потом выше, выше. И вот уже стали розовыми новые дома за лесопилкой, вот уже высветились далекие улицы. Мне видно, школа на холме. И, наконец, все лучи освободились, и солнце разлилось над городом. И я решила, что обязательно стану журналистом.

О том, что литература похожа на океан, я узнала позже, когда заканчивала школу, в Москве. Учителем литературы тут был Гуревич, человек с виду нескладный, мешковатый всегда один и тот же костюм, потертый портфель, шаркающая походка, но стоило ему начать рассказывать – мы слушали его, открыв рты. Литература была для него областью обитания.

В классе даже томная Лейла Мамедова и хорошенькая Наташка Геворкян обожали Александра Абрамовича. Мы собирались у него дома по вечерам. Жил он один. Стеллажи перегораживали комнату, как в библиотеке. Под подушкой на кровати – книги. Вместо тумбочки под телефон – книги. Мы только что, разве, не сидели на них. Гуревич, несмотря на несметное множество книг, четко знал, что где стоит. Помню, имажинистов он извлек из стопки, которая вместо ножки поддерживала край его четырехугольного обеденного стола. Я прямо помню, как он прочел нам Есенина, и в комнате запахло весной и черемухой.

Несколько мам, активисток из родительского комитета, ходили к директору жаловаться. Они говорили, что по плану дети должны проходить «Поднятую целину», а он им про каких-то имажинистов. Так они ни в один институт не поступят.

Директор вызывала Александра Абрамовича. Мы несколько дней изучали то, что надо. А потом опять он уводил нас за своими ничевоками.

Сразу после школы в институт у нас, действительно, поступили немногие. А спустя много лет я встретила Александра Абрамовича в Ленинке. Я и у него не была любимой ученицей, там были ребята более знающие. И он меня и не помнил. Он стал уже стар. И шаркал намного сильнее.

«Никто из моих учеников в литературу не пошел, - сказал он. - А чем занимаетесь вы?» - спросил из вежливости. И когда я сказала - журналистикой, посмотрел на меня недоверчиво. И обрадовался вдруг. Его глаза засияли, как когда-то, когда он нам на уроках рассказывал про поэтов.

А недавно я узнала, что Райка Попова - моя школьная соперница - стала химиком.