Валюшка помнит их с детства. Крошечные записки на выдранных из блокнота листках, на клочках тетрадных страниц. Торопливый мальчишеский почерк. Слегка расплывшиеся от времени чернила.

"Шурёныш, котеночек мой, весь день только о тебе и думаю. О твоих сладких губках. Слушай, давай удерем на выходные? Толик собирает компанию на даче у предков. Твой Санчо"

Записки, которые ее папа писал ее маме, когда они учились вместе на журфаке. Мама жила с родителями, и встречались будущие мама с папой тайно. Он был старше, пришел в мамину группу на четвертом курсе из академа.

"Да брось ты…. "не отпустят…". Ну, скажи, что у Маринки день рождения. Они там знают что ли, что в ноябре у нее. Ну, давай поедем! Сама знаешь, мне без тебя не жизнь. А. В."

И они любили друг друга как… впрочем, Ромео и Джульета не писали другу другу записок.

"Ну, ты даешь, Шурёныш! Умничка. Пусть и не догадываются. Вот закончим универ, и будем вместе. Выше нос! Санчо"

Вот как любили! Мама всю жизнь эти записки берегла, хранила вместе с нечеткими черно-белыми студенческими фотографиями. И Валюшке показывала. И рассказывала о папе, таком же кудрявом и синеглазом, как и Валюшка. Он погиб в 88-м в Ленинакане, за семь месяцев до Валюшкиного рождения.

"Милая моя, хорошая… не бойся ничего. Я люблю тебя. Улыбнись, женулька! Твой Санчо"

Пожениться они так и не успели. Но Валюшка знала, что папа сильно-сильно маму любил. И ее, Валюшку, тоже. Хотя и не знал, будет ли дочка Валюшка или сын Юрочка.

Говорят, в неполных семьях детям всегда трудно. Но их-то папа не бросил! Валюшка всегда помогала маме и с замиранием сердца слушала ее истории. Перепадало и мне ее вечных "как" и "почему".

– Тетя Лара, ты же вместе с мамой училась! Ну, и что, что он только в сентябре к вам перевелся, а в ноябре все разъехались на практику… И там…

А что рассказать ей? Что моя подруга Шурка влюбилась без памяти в своего тёзку? Что в реальности роман продлился ровно два дня? Что из-за проблем со здоровьем Шурке нельзя было делать аборт, а Он даже не написал ей ни разу! И конечно, не вернулся.

Или о том, как уже весной, душным майским вечером, когда мы с Шуркой сидели вместе над ее дипломом, а она никак не могла сосредоточиться, уже готовилась к встрече с малышом и вдруг спросила меня, умею ли я изменять почерк. Сказать по правде, я только пальцем у виска покрутила: "Зачем тебе эти записки? Душу себе бередить! Будешь их тут перечитывать и страдать. О ребенке подумай!"

"Вот и думаю. Пиши, – ее обычно мягкое лицо выражало непривычную для меня решимость. – Положу их в долгий ящик".