Сто метров.
Двести...
Кажется, падение уже не остановить…
Чушь!

Одним движением я способна оттолкнуть смерть. В небе я могу всё! Преодолеваю непреодолимое — земное притяжение. Сейчас земля — лишь система ориентиров, без которых пилотирование невозможно.

Оставленные внизу проблемы видятся отсюда крохотными, почти игрушечными. Что стоит справиться с ними тому, у кого есть стальные руки-крылья?! Земля отпустила. Восторг и воля. Сколько раз пыталась я описать их тем, для кого полёт — лишь опасный отрыв от привычного. Но такое под силу разве что зачарованному певцу стремительного полёта Ричарду Баху, «отцу» чайки по имени Ливингстон. Ему, да кричащим о своём счастье птицам. Я же не умела рассказать о радости полёта ни Ромке, ни маме.

Одним движением я способна оттолкнуть смерть. В небе я могу всё! Преодолеваю непреодолимое — земное притяжение.

Ромка ушёл.
А мама…

Земля снова поймала меня.
Прочь посторонние мысли! Не сейчас, когда в лоб мне несётся огромная планета.
Скорость на измерителе снижается — 220. Ручка от себя. Ложусь на «спину». Мир переворачивается. Отрицательная перегрузка. Виски стискивает. В мозгу:
Счастлив, кто падает вниз головой
Мир для него хоть на миг, но иной…
Жизнь прекрасна!

Дозирую движение штурвала. Кривизна траектории на выходе в горизонт становится более плавной. Перегрузка всё ещё большая — стрелка на акселерометре перевалила за минус четыре. Колоссальная мощь жмёт тело к «фонарю».

Внезапно перевёрнутый мир рушится мне на голову.
Оглушительный удар.
В ушах рвущий перепонки звон. Свет вспыхивает и гаснет.

Усилием воли тяну себя из тисков сужающегося пространства. Обмороки, болевые шоки — всё потом!

Земля приближается. Чугунными болванками над головой болтаются ноги. Чужие какие-то, точно отделённые от тела. Бьются о мелькающие в бесноватой пляске приборы. В мозгу зуммером: «падает вниз… мир… иной…». Ступни срывает с педалей. Дотянуться до спасительной ручки, двинуть на себя, вывести самолёт из пикирования в горизонт. Рвануть, чтобы снова упасть в чашу сидения. Тогда такая прекрасная жизнь продолжится…

Поди, выдвини! На голове-то стоя. На ногах — целый самолёт! Лёгкий, спортивный, но всё же…
Ручечка, миленькая!
Нащупываю. Дер-р-ржать!!! Рывок — не кверху, как невольно получается в моей нелепой позе, а к сидению. Подвиг Геракла!
Ничего, жить захочешь…
Только бы хватило высоты!
Есть!

Капот вздыбливается. Меня швыряет в кресло. Придавливает, точно подошва ботинка зазевавшуюся букашку. В глазах темнеет. Пространство схлопывается, размазывая тело меж незримых, но таких жёстких ладоней. Свет в глазах сужается до искры. Сквозь туман — цифры на акселерометре. Плюс девять! Разница в перегрузах тринадцать единиц… Разве я жива?
— Ма-ма-а-а!!!
Мышцы пресса напрягаются. Это помогает не потерять сознание…

Мне стыдно перед этой женщиной. Иррациональное чувство, что облюбовавшая меня сегодня смерть досталась ей.

Гул возбуждённых голосов. Хриплю:
— Чёртовы перегрузы. Ремни расстегнулись.
Глухой рык Азарова.
— Предупреждал же, не рви в штопор! «Злин» трудно идёт! Гарантирует от случайных срывов. Это его плюс. А ты…

А я до сегодняшнего дня только на «Зетках» работала. Суп ложкой чужой хлебать и то приноравливаешься, а тут самолёт! Опускаюсь на ослепительно-зелёную (не знала, что она ТАКАЯ!) траву и хохочу. Хохочу от переполняющей меня любви к толпящимся вокруг людям; надёжному (чересчур надёжному!) «Злину»; к едва не убившей меня Земле…
Мир вернулся!
За это мгновение я готова отдать жизнь.

***
По дороге попадаю в пробку. Тревожно поглядываю на часы. Мама не любит, когда опаздывают.
Продвигаемся еле-еле.

За поворотом вижу помятую «Audi». Метрах в трёх — накрытое тканью тело, чёрный от дорожной слякоти батон и истекающий последними каплями молока пакет. Ветер равнодушно треплет материю с расплывающимися на ней багровыми пятнами. Из-под откинувшегося края торчит босая ступня. Неловкий, «домашний», педикюр на суховатых ногтях немолодой уже женщины.

Испачканный хлеб, впитавшееся в бетон молоко, погибший человек — чем-то они неуловимо схожи. Своё отслужили. Люди в форме деловито замеряют, опрашивают, записывают.

Застывшие в солнечном сплетении слёзы неожиданно вырываются наружу. Мне стыдно перед этой женщиной. Иррациональное чувство, что облюбовавшая меня сегодня смерть досталась ей. Но я готова была платить за своё счастье эту цену, а она? Вдруг, отказавшись от чего-то во имя надёжности, обманулась? Всё равно заплатила. За что?!

Глупости! Как обычно, собственные вопросы прилаживаем к чужой судьбе. Стыдно…
Рука тянется к бардачку. Достаю из коробки кусок рафинада. Сахар всегда при мне. Успокаивает. Грызу, размазывая слёзы.

***
Гостей в чисто убранной маминой квартире немного. Костя тоже здесь. Он потеет, протирает очки аккуратно сложенным платком. Подкладывает мне в тарелку оливье, который я не выношу. Покорно ем, не замечая вкуса.

Он потеет, протирает очки аккуратно сложенным платком. Подкладывает мне в тарелку оливье, который я не выношу.

— Костиной разработкой заинтересовались за рубежом! — голос мамы долетает до меня, словно из пучин морских.

Вздрагиваю. Мама смотрит исподлобья. Она ненавидит, когда я закусываю рафинадом оливье. Да ещё и не проявляю интереса к очередному найденному ею претенденту в зятья. Она хочет внуков и видеть мой дом — полную чашу. Костик ей нравится. Я молчу. Мой мир им неинтересен — ни перевёрнутый, ни возвращённый. Самолёты мама тоже ненавидит.

— Не хотелось бы ехать в Штаты одному. — Константин косится на меня. — В мире победившего феминизма, боюсь, трудно будет отыскать женщину, готовую всецело посвятить себя семье.

Я поднимаюсь из-за стола. Беру вазочку с рафинадом. Кроме меня, твёрдые сладкие кубики здесь никому не нужны. Костика я люблю. Люблю, как стоящий на окне кактус. Как дремлющего на диване кота Кекса. Я всем им желаю счастья. Их собственного счастья.

— Костя, я замуж не собираюсь. Простите.

Повисает душное молчание. Костик трёт очки. Ухожу на кухню, унося вазочку с рафинадом.

***
Я грызу сахар. Мама стоит у темнеющего ночной бездной окна. В её глазах закипают слёзы.

— Все женщины мечтают о муже и детях.
— Я не все.
— Чего же хочешь ты?!
— Того же, чего ты хочешь для меня — счастья. Но я счастлива, мама.

Она отворачивается, закуривает. Плечи её зябко подёргиваются.

— У вас не сложилось с Романом, теперь ты бежишь от своих истинных желаний.
— Не сложилось потому, что я пыталась натянуть на себя твой вариант счастья.
— Время уходит. Спохватишься, поздно будет. — Мама качает головой, пепел с сигареты падает на подоконник.
— Я хочу быть счастливой сегодня. — Перед мысленным взором всплывает «домашний» педикюр на суховатых ногтях. — Завтра может вовсе не случиться…

Стоим, обнявшись, в полумраке прихожей. Стоим долго, словно боимся, что разомкнём объятья, и злая буря разбросает нас по разным мирам.

Мама захлёбывается какими-то словами, но вместо того, чтобы швырнуть мне их в лицо, бросается через комнату, хлопает по руке. Надкушенный кусок рафинада падает на пол.

— Ненавижу, когда ты хрустишь этой дрянью!
— Извини.

Продолжать этот годами длящийся разговор не хочется.
Ухожу.
На сборы надо прибыть через неделю, но я уезжаю на следующий день.

***
Вкалываю до седьмого пота: петли, бочки, колокола… Восторга не чувствую. Точно на себе волоку в небо тяжёлую машину. Втягиваю на полторы тысячи и камнем вниз, снова тащу — и снова кубарем. Сизифов труд.
Земля не отпускает.
Не утереть руками-крыльями маминых так и не пролившихся слёз.
Я люблю Небо. Люблю больше всего на свете!
Или не всего?..

***
Дальше так продолжаться не может.
Звоню, как всегда, первая. Сердце заходится, словно вхожу в опаснейший из штопоров.
— Мам, я в городе. Зайдёшь? Я торт купила. Твой любимый.
Молчит, но трубку не бросает. Чувствую, ей трудно совладать с обидой, но она справляется.
— Хорошо. В восемь.
Короткие гудки.

Завариваю чай. Расставляю чашки. В центр водружаю торт и вазочку с клубникой. Мне страшно.

Мама приходит минута в минуту. Долго поправляет у зеркала причёску. Тоже нервничает? Похудела… Не отдавая себе отчёта, порывисто обнимаю её хрупкие плечи. Жёсткий стержень, вокруг которого накручен характер моей несгибаемой матери, подламывается. Прильнула ко мне, шепчет прерывисто:
— Мне рассказали... о том… случае… — губы у неё сухие, горячие. — Я прошу тебя…

Стоим, обнявшись, в полумраке прихожей. Стоим долго, словно боимся, что разомкнём объятья, и злая буря разбросает нас по разным мирам.
Как же я люблю её! До спазма в горле, до крика.

Входим в комнату. Садимся. Болтаем о пустяках. Нам хорошо. Тщательно обходим больные темы. Подкладываю ей кусочки торта. Без дурацких розочек — как она любит. Подливаю чуть позолочённый чай. Сама пью крепкий до терпкой горечи.

Наконец, решаюсь. Беру опустевшее блюдечко, кладу в него напитанные июльским солнцем ягоды. Мамины брови взлетают, уголки губ ползут вниз.

Наконец, решаюсь. Беру опустевшее блюдечко, кладу в него напитанные июльским солнцем ягоды. Мамины брови взлетают, уголки губ ползут вниз.
— Ты же знаешь, я не терплю клубнику!
Опять вхожу в «штопор», но на этот раз «жму» до конца. Я имею право прожить свою жизнь.
— Ты просто не хочешь признаться себе в том, что любишь её. Клубнику любят все.
— Я не все…

Осекается. Жемчужно-серые глаза наливаются свинцом. Резко двинув стулом, встаёт и направляется к выходу.
Хлопает дверь.
Горло сдавливает. О, Небо! Знаешь ли ты, что такое настоящие перегрузки?! Земные. Человеческие.

***
Целыми днями сижу, закутавшись в плед. Листаю зачитанного до дыр Баха, грызу сахар. В клубе не появляюсь. Азаров не давит — перегорела, бывает. Надо дать «остыть». Соскучиться по полёту.
Но моя проблема глубже — не отпускает земля. На этом ломались многие.

Приютившуюся в углах пыльную тишину прорезает отрывистый звонок. Сунув ноги в растоптанные шлёпанцы, плетусь открывать.

Всегда идеальная мамина причёска сейчас напоминает разорённое гнездо. К щеке прилипла мокрая прядь.

— Ну и погодка! — тряхнув зонтиком, она шагает через порог. — Горячий чай в этом доме найдётся? — не верю глазам, моя гордячка первой сделала шаг к примирению?! Да ладно! Быстрее я сменю самолёт на карету из тыквы! — А я тут… с гостинцем. — Мама роется в сумочке. — Гадость, конечно, но ты же его любишь.
Протягивает мне картонную коробочку.
Рафинад.
Сердце у меня падает. Потом рывком взмывает в головокружительной, ликующей вертикали. Выше. Выше!

Земля отпускала меня. Отпускала, чтобы, испытав восторг полёта, я могла вернуться к тем, кто меня ждёт — странную, непонятную многим, кем-то осуждаемую, но счастливую.