Мой дедушка очень любит клубнику. Из всех ягод, появляющихся на рынках сибирских городов практически одновременно, он предпочитает ту, что заведомо кислее, скорее портится, превращаясь в неупотребимый кисель. Я, к слову, люблю малину. Мы очень разные с моим дедом…

— Почем клубничка? — невысокий старичок в шляпе-пирожке, скрывающей безупречную «блондинистость» аккуратной шевелюры, присматривается к кровавой горе вычурных ягод. Он старается опираться на палочку с максимальной небрежностью, как бы доказывая, что вот этот полукруг его спины — неприятное следствие неудобной длины дурацкой подпорки.
— Двести, — равнодушно отвечает зефирная тетка за прилавком, демонстрируя старику свой состоящий из одних одутловатостей профиль.
— Откуда? — дедушка не сдается.
— Голландия, — со вздохом отвечает тетка, стараясь дать понять всем количеством одномоментно выпущенного воздуха, что торг тут не уместен, и вообще она, конечно, не собирается мириться с тем, что ее старшая привела домой нового хахаля с серьгой в губе.
— А ведь не пахнет совсем, — говорит сочувственно старик и смотрит прямо в левый единственно видный ему теткин глаз.

— Как не пахнет! Да вы, дедуля, уже ничего и не чувствуете! Нюх-то потеряли совсем! У нее запах тонкий, голландский! Не пахнет, придумали!

Тут-то она и поворачивает к нему оба, а еще распухший от тяжелой жизни нос и рот, жирно подведенной кармином:
— Как не пахнет! Да вы, дедуля, уже ничего и не чувствуете! Нюх-то потеряли совсем! У нее запах тонкий, голландский! Не пахнет, придумали!

Старик молча уходит прочь. Всю жизнь у него было отличное чутьё. На войне он служил разведчиком, и по запаху мог определить приближение немецкого отряда. А уж услышать клубничный аромат…

В 1941-м он, 17-летний еврейский юноша с золотой есенинской головой, жил в Киеве. В подвале дома на улице Ленина. Там, в небольшой каморке, ютилась вся его семья: мать, отец, его старшая сестра и две младших: Фанечка и Розочка. Работал на заводе, производящем шарикоподшипники, часто в ночную смену. С работы возвращался под утро привычным пешим ходом.

Летний утренний Киев пах миллионом разных вещей: успевающей остыть за ночь каштановой корой, перезревшими абрикосами, землей и зеленью, типографской краской развозимых по городу газетах, мокрым асфальтом…

Утром 22 июня эта галерея ароматов пополнилась еще одним: сладковатым запахом летящих бомбовых снарядов. Немцы бомбили военный авиазавод, который был неподалеку от дедушкиного, гражданской направленности.

— А что, думаешь, надолго это? — 17-летний дедушка отбросил золотой чуб и затянулся самодельной серой папироской, стоя на пороге проходной.
— Да ну. Сталин быстро это уладит. Кто они, и кто мы? — дедушкин напарник был моложе на год, но ему уже приходилось кормить целую семью: мать и двух маленьких братьев-погодок. Отец год назад умер от дизентерии.
— А вдруг завтра наш завод бомбить начнут?
— Не начнут, это пугают они просто. Я слышал от Зойкиной матери, у которой деверь в Москве, что эта война только на пару дней…
— Ну… пойду я.
— Давай.

Если бы не эти пронзительные звуки близкой бомбежки, его путь с работы домой утром 22 июня 41-го ничем не отличался бы от обычного. Как обычно, хотелось есть. И еще хотелось купаться. Он думал о том, что через несколько дней получка, и можно будет купить Фанечке и Розочке по леденцовому петушку, а маме — цветной платок. Родив четверых, она оставалась удивительно красивой женщиной, и, глядя на нее, отец часто замирал с маленьким молоточком в руке, которым он вбивал заклепки в подошвы сапог и ботинок, приносимых на починку…

Как всегда, чтобы немного срезать, он пошел через площадь, на которой развернулся один из лучших киевских рынков — разве что после Бессарабки и Подола — Евбаз, еврейский базар. Рабочий день только начинался, но здесь уже вовсю кипела жизнь.

— А что, если заберут Бориса на фронт? Неужто ты, Милка, за Жору пойдешь!
— Бросай болтать, дурында, вон покупатель к тебе… — пухлая хохлушка в сером застиранном фартуке стрельнула глазами в сторону светловолосого паренька. — Эй, красавчик, рыбки не хочешь?

Неловко улыбнувшись, он покачал головой. Денег было совсем чуть-чуть. Правда, и в животе уже урчало немилосердно.

Он проходил сквозь пестрые, шуршащие, гомонящие торговые ряды — сладковатый запах войны здесь совсем не чувствовался.

Он проходил сквозь пестрые, шуршащие, гомонящие торговые ряды — сладковатый запах войны здесь совсем не чувствовался. Его перебивали щемящие, дурманящие сознание запахи зелени, свежей рыбы, овощей…

У одного из самых крайних к выходу прилавков стоял мужичок с густыми, жгучими, как у советского вождя, усами. Сам он был щуплого телосложения, но усищи как будто делали его вид значительнее — как орден за отвагу или вроде того. На блеклой клеенке перед ним лежала клубника, выложенная небольшими алыми кучками. Мужичок стоял молча, никого не зазывая, только поводя иногда головой и шумно втягивая воздух в усы. Только что робко отказавший прекрасной торговке, парень остановился и мучительно принюхался к товару. Так они стояли некоторое время друг напротив друга. Продавец уставился на потенциального покупателя маленькими живыми глазами, как будто проверяя, достоин ли тот его ягоды. Потом просто сказал:
— Сколько?
— Немного… грамм триста? — мысленно молодой рабочий пересчитал свои скудные финансы — вроде должно хватить…

Мужичок отвесил названное количество в бумажный кулёк, ни на секунду не проявив удивления или других чувств.

На скромную треть килограмма потянуло ягод десять-двенадцать — крупных, налитых глубоким бордо, пахнущих самым лучшим запахом на свете — миром, счастьем? Отойдя от рынка пару шагов, их полноправный теперь владелец быстро проглотил все содержание кулька — прямо с маковыми крошками чернозёма и зелёными ожерельями черешков…

Затем он скомкал упаковочную бумагу, всю в сладких розовых пятнах, и шутливо запустил этим комком в жирного голубя, дремлющего на краю тротуара. Тот тяжело поднялся с места…

После того случая 22-го июня 41-го года дед не ел клубнику много лет.

Меньше месяца спустя он вместе с другими юношами и девушками, не достигшими призывного возраста, покинет Киев. Большей пешей колонной их отправят в сторону Донбасса, а потом на товарняках — в Грузию… Добравшись до Сухуми, он скажется совершеннолетним, чтобы побыстрее уйти на фронт. В Киев он попадёт уже в 45-м, после второго ранения, после Победы… Вернувшись, узнает, что его отца, мать, маленьких Фанечку и Розочку расстреляли немцы…