КОННИЦА ДОВАТОРА

Мы съели конницу Доватора,
не всю,
Но часть наверняка…
Михаил Суворов

В доме у нас хранился старинный топорик: узорчатая короткая рукоятка, чернено-золоченая, отлитая вместе с острой основной частью. Мне, ребёнку, всегда представлялось, что это — тот самый топорик, которым замахивалась стража на Старика из «Сказки о золотой рыбке», когда Старуха приказала гнать его взашей с дворцового крыльца.

А мамочка называла этот топорик просто — «секач». Хранился этот секач в семье то ли как память о наших предках, служивших князю Дмитрию Галицкому, выкупившему их у Золотой Орды, то ли как предмет роскоши и интерьера…

Вообще в нашем доме было немало вещей, вызывавших у меня каскад вопросов: для чего у трюмо львиные ноги? Почему ломберный столик из розового дерева, а розами не пахнет? Зачем тупой нож для разрезания книг, если им нельзя резать книги и вообще, книги рвать и резать нельзя? поднос для писем, а письма почтальон опускает в почтовый ящик? Как-то испуганно и невнятно взрослые отвечали на мои многочисленные «зачем? почему? для чего?» И отвлекали от них игрой или сластями.

Запах изменившегося времени я почуяла сразу. Папа не учит тетю Надю всяким трюкам на велосипеде, а все чаще рассказывает о Сибири и Дальнем Востоке, об Улан-Удэ, где он был по комсомольской путевке еще до моего рождения. Дядя Франик жалел своих сестер Петрунью и Агнессу, оставшихся в Польше. Тетка ходила на курсы медсестер в берете, шароварах и «бабочке» с распахнутым воротником. На боку у тетки была сумка с красным крестом и противогаз, такой вонючий (резина сильно нагревалась на крымском солнце) и страшный. Однажды тетя проверяла противогаз, а я вошла в комнату и испугалась маски с длинным, как у слона хоботом. Мою истерику долго не могли остановить. Даже брат Толик сдавал БГТО («будь готов к труду и обороне!»), учил меня бросать мячик, как гранату и ползать по-пластунски по двору. Я исцарапалась о мелкие камни и испачкала свое нарядное крепдешиновое платье, за что бабушка назвала меня «замарашкой». Мне было очень обидно: ведь я хотела получить такой же красивый значок БГТО, как у Толика. Я долго плакала.

Однажды тетя проверяла противогаз, а я вошла в комнату и испугалась маски с длинным, как у слона хоботом. Мою истерику долго не могли остановить.

По воющему звуку сирены все куда-то бежали: папа хватал свой фибровый «тревожный» чемоданчик (рассохшийся и бесформенный, он до сих пор хранится у меня) и бежал на «пункт»; мама — в лабораторию, ведь только у нее одной был «доступ к работе с напряжением в шесть тысяч вольт». Только я, капризный и нервный ребенок, да старенькая бабушка, ровесница Ленина, оставались дома.

…Наступил октябрь 194-го года. Вокзал горел: на путях стояли вагоны с зерном и шоколадом. Их не успели отправить в тыл и облили керосином, чтобы не достались оккупантам. Потом из этого зерна нам будут печь хлеб и выдавать его по карточкам.
Вокзал обороняли особенно рьяно. Но плетью обуха не перешибешь: что могла против авиабомб сделать красная кавалерия?!

Лошадь, молодая, еще теплая, лежала поперек рельсов, где трамвай делал круг у вокзала. Мама прибежала взволнованная, позвала свою младшую сестру и соседку, певицу оперного театра тетю Зарему.

— Фу, конина, — воскликнула тетя Зарема своим глубоким контральто. — Да никогда!
Мама схватила секач и потянула сестру за рукав:
— Идем! — твердо приказала она. Слегка поколебавшись, тетка стащила с кровати голубое пикейное покрывало и пошла.

Вернулись обе взлохмаченные, тетка с оторванным рукавом коверкотового жакета и синяком под глазом, мама — с царапиной на щеке. На изодранном пикейном покрывале они приволокли часть туши лошади, которую у них пытались отнять расторопные жильцы соседнего дома, менее брезгливые...

Чем дальше уходят те страшные дни, тем четче вижу я бархатистую коричневую шкуру стройной лошадиной ноги с треугольным тавро и блестящей подковой. Неосознанная любовь к благородному животному — зов крови предков, может быть, идет со мною всю жизнь. И не потому, что кавалерийская лошадка, съеденная нашей многочисленной семьей и той же певицей Заремой, спасла нас от голода в первые месяцы оккупации Крыма. Я могу подолгу глядеть в эти умные, все понимающие лошадиные глаза: они отвечают глубоко сознательным взглядом, в котором теплится что-то по-матерински покровительственное, как близкая, но скрытая тайна.

А старинный секач не позволяет мне забыть о том безумном времени, будто разрубил мою жизнь на две неравных половины — до и после войны.

ФАРФОРОВАЯ КУКЛА

Она была очень воспитанной и чопорной, эта фарфоровая кукла Тата. И я ее не любила.
Значение слова «чопорный» я узнала много позже, но в то время «чопорный» напоминало мне капор, который я тоже не любила. А кукла Тата кокетливо носила его на своей всегда аккуратной и кудрявой, как и у меня, головке. Ей не мешали огромные банты под подбородком, она не срывала с себя капор, и бабушке не приходилось бегать за ней по всему двору, уговаривая съесть еще хоть одну ложечку «гоголя-моголя». Да она сама была очень похожа на мою бабушку: всегда вежливая и всегда нарядная: у нее на платьице было такое же кружево «валансье», как жабо у бабушки. И спокойной она была, как бабушка, и когда приходило время дневного сна, кукла Тата томно прикрывала свои голубые глаза темными ресницами и без всяких условий ложилась в кроватку. Она не цеплялась своими ручками за ажурную чугунную решетку двора лаборатории «Крымэнерго» и не требовала от бабушки играть полонез Огинского или петь песню девушек из «Аскольдовой могилы»…

Первый раз в жизни я решила поговорить с Татой по душам о серьезных вещах, мучивших мой ум: почему говорят «нЕмцы в городе», а не «немцЫ»?

И вообще мне больше нравилось играть с Владеком и Януськой, с дочкой Марлинских и, особенно, с детьми сторожа Старченко, о которых говорили, что «эти невоспитанные дети плохо влияют» на меня…

В октябре 41-го в квартирах лаборатории стало почему-то очень пустынно: Владек и Януська оказались «пОляками», и их папу и дядю Ипполита не взяли в армию, как моего папочку.

— Марлинские — евреи, — шепотом говорили во дворе, — и они «э-ва-куи-ро-ва-лись».

Только мы и Старченки остались. Моя мамочка была «главным начальником», потому что сторож Старченко забивал ящики с какими-то «приборами» со стрелками, как у часов, и ящики прятал в яму, а мамочка записывала все в большую книгу в черном «дер-ман-ти-но-вом» переплете.

Все были заняты своими делами, и даже бабушке было не до меня: она помогала устраиваться на новой квартире моим двоюродным братьям и сестрам. Может, у них в Евпатории не было «бомбоубежища»? (Еще одно новое и очень важное слово, которое говорили все, когда противно выла сирена).

Было скучно и почему-то грустно, и я взяла на прогулку куклу Тату. Я вышла на улицу, нарушив всегдашний строгий запрет.

Первый раз в жизни я решила поговорить с Татой по душам о серьезных вещах, мучивших мой ум: почему говорят «нЕмцы в городе», а не «немцЫ»? Ведь бабушка всегда «хорошо принимала «соседок тетю Фросю и тетю Капу, которых в бабушкином дворе называли «слепцЫ», потому что они не видели и ходили с палками. А «немцЫ» разговаривают или нет? И тоже ходят с палками?

…Какая-то большая тень сзади накрыла нас с Татой, и из-за моих плеч появились две руки в рубашке цвета пожарного рукава, висевшего теперь вместе с ведром, топором и багром на красном щите. Руки были такие огромные и чужие, как у великана. Они резко выдернули Тату из моих испуганных объятий, и голос грозно спросил: «Юде?» Слово было мне непонятно, я громко заплакала и убежала во двор.

Так я услышала первое немецкое слово из чужих уст. Потом были «шнель», «швайн», «тб-кранк».

Мне было очень жаль куклу Тату: я решила, что ее забрали в гестапо, как коммунистов и евреев…

Валентина Яковлевна Лис.
Родилась в 1937 году. Она — ребенок войны, переживший оккупацию Крыма. Закончила Калининский (ныне Тверской) педагогический институт, филолог, работает в коррекционной школе для слепых и слабовидящих.