«Пашка, не уходи сейчас! Пожалуйста! Мне очень страшно!» - написала она на листке блокнота. И взглянула искоса, передавая ему блокнот. Все тот же торчащий светлый вихор, тонкий изящный нос, упрямо приподнятая верхняя губа. Он сидел, нахохлившись, весь будто сжатая пружина.

Взглянул недоуменно: почему блокнот? Произнести слова нет сил, слова – ложь, все – ложь, потому что то, что произойдет сегодня, перечеркнет все, что до этого было.

Таня понимала, ему было не по себе в этих стенах районной больнички, в особом ее отделении, куда приходили одни женщины с мятущимися глазами. Халатик и тапки – больше ничего не нужно. Здесь не задерживаются надолго - всего несколько часов. Уходят так же – пряча глаза, вздрагивая от нечаянного колокольного звона церквушки, каким-то чудом уцелевшей здесь среди громадин новостроек.

Им по 20 лет. Он – студент. Она - вообще абитуриентка. Последний экзамен сдан три дня назад. Зачисление со дня на день. У нее полупроходной балл. Но даже если не зачислят, она уже твердо решила, на будущий год будет поступать снова. Она сейчас никак не должна быть беременной.

В принципе, можно рожать уже и после третьего курса, все равно будет хотя бы незаконченное высшее.

Почему Пашка все-таки пришел с ней? Мог бы сослаться на футбол, на друзей, на работу, на все, что угодно. Но Таня знала и то, что, если бы не он, сорвалась бы с места, убежала, только бы не видеть этих голых крашеных стен, этой пустоты коридора, не слышать за дверью холодного звяканья щипцов или как там называются эти… инструменты.
Пашка все медлил, вырисовывая на листочке загогулины.

Пять лет института, куда она мечтала поступить, казались отсюда каким-то немыслимым сроком. Пять лет – и можно рожать, можно работать, можно делать все, что угодно. Пашка окончит институт раньше, начнет работать. Может быть, ему как молодому специалисту даже дадут комнату. В принципе, можно рожать уже и после третьего курса, все равно будет хотя бы незаконченное высшее. А потом… любимая работа, взахлеб, как она любила, чтобы с головой, семья, успех, все. Но, Боже мой, для этого надо пройти через то, что будет сейчас.

Пашка протянул блокнот и, передавая, улыбнулся одними глазами. Недоверчиво опустив глаза, она увидела на листке: «Не уеду!!!» и подрисованную внизу смешную скукоженную рожицу с очень похожими кудряшками.

Дверь скрипнула, приоткрываясь. Вышла молодая медсестра, протянула бумаги: третий этаж, от лифта налево, 303 палата. Вот и все! Торопливое прощание, поглядели друг на друга испуганно-виновато. Подхватив пакет, махнула рукой, негнущимися ногами побрела к лифту.

Наверху – другая жизнь. В палате она была последней. Остальные пять кроватей уже заняты такими же, как она. Лица молодые и не очень. Одной вообще за сорок. Смуглая, кареглазая, посмотрела на нее с сочувствием… Не смотрите на меня, я не стою этого, я пришла убить своего ребенка… Соседка. Симпатичное лицо. Задрав ноги в белых носочках на кровать, рассказывает:
- А мой так до конца и не поверил, что от него. Даже сюда приехал, вон он, все еще стоит - красный «Мерседес»!

- Да он же у меня старенький! - пропела смущенно и так ласково, что понятно было – точно ни от кого больше.

Полезли смотреть: неужели стоит? Стоит. И красный.

- А почему красный-то? - голос слева, лежит, красиво скрестив загорелые ноги, красный халатик выше колен, под локтем «Glamour».
- Да, - засмущалась соседка. – Мы машину заказывали в Германии, а потом оказалось, что остался только этот цвет!
- А почему не верил?
- Да он же у меня старенький! - пропела смущенно и так ласково, что понятно было – точно ни от кого больше.

- А когда нас выписывать-то будут? - допытывается Красный халатик.
- Да сразу, как только оклемаешься! - это уже 40-летняя, опытная.
- Девки, а это очень страшно – наркоз? - полная брюнетка с каре, тапочки со смешным помпончиком чистенькие, сразу видно, что новые принесла.
- Да ничего особенного. Укол – и будто уплываешь, ничего не чувствуешь.

- Совсем-совсем ничего?
- Ну, если только под конец, будто просыпаешься, видишь людей в халатах, будто они что-то делают, а что – непонятно.
- Нет, а мне было больно в прошлый раз! Я даже что-то сказать пыталась, да губы не слушались.
- Это сейчас с уколом – не чувствуешь. А раньше как бывало, дадут маску: дыши! Дышишь, и кошмары снятся. А то и вовсе все слышишь, о чем они между собой говорят…
- А вот я делала мини, так это вообще ужасно. Все на живую, и прогоняют чуть ли не с кресла!
- А вот у меня как было… И думаю, чтобы после этого я хоть раз! Думала, вообще разведусь к чертовой матери…

…Лечь лицом на подушку. Закрыть глаза. Не думать ни о чем. Можно думать только об этом: где сейчас Пашка, зашел в метро, едет, люди читают, никто не знает, что сейчас, наверху тебя позовут за дверь и…

И в этот самый момент горло предательски перехватывает спазм, и Танин громкий всхлип слышат все.

…В палате неожиданно стало тихо. И в этот самый момент горло предательски перехватывает спазм, и Танин громкий всхлип слышат все.

- Ну, чего ты… - это нагнулась соседка. – Успокойся, все будет нормально. Все через это прошли, все живы.
- Ты что, первый раз? – мягко спрашивает Смуглая.
- Д-да! – судорожные всхлипывания уже не скрыть. – В первый!

Таня понимает, что ей обязательно надо рассказать про абитуру, про общежитие, про то, что два года в строительном только время зря потеряла, не ее это, про надежды родителей, про Пашку, но выдавливается только несколько фраз. И все равно ее чудовищная вина от этого слегка уменьшается, уже не висит над ней титановым проклятием, зловещей карой богов. Будто вместе со словами выдохнулась часть ее горя, ее стыда за такое начало «взрослой» жизни, за предательство.

- Да, - подвела итог Смуглая. – А оно тебе очень надо, это высшее образование?
«Да дело-то ведь и не в высшем. Просто без этого я не смогу делать то, о чем я мечтаю, для этого надо учиться!» - хочется сказать Тане, но вместо этого просто произносится:
- Надо!

Входит медсестра, оглашает список. Танина фамилия оказывается второй. После ее ухода соседки торопливо начинают облачаться в ночнушки. Для чего ночнушки, спать-то никто здесь не собирается. У Тани ночнушки нет. У нее только пижама.

Когда ввезли на каталке безвольно свисающее тело брюнетки, стало понятно. Ночнушка прикрывает тот страшный пук пеленок, который зажат между ногами.

Танина фамилия оказывается второй. После ее ухода соседки торопливо начинают облачаться в ночнушки.

В операционной – холод. Такой, что Танина и без того синеватая от природы кожа покрывается пупырышками. Сестра ловко натягивает бахилы. Бахилы – это такие холщовые мешки на ноги, с завязочками под коленом. На кресле ужасно неловко. Пижама прикрывает живот только до пупка. Никуда не смотреть, особенно на доктора, который то и дело прохаживается возле кресла. Здесь – только тело, только мой живот и ноги, остального просто нет. Твердая рука анестезиолога, холод из его иглы бежит вверх, тонкой струйкой охватывает сердце, бежит к горлу, растекается в легкие, растекается...

…Ночь. Таня сидит в последнем ряду пустого кинотеатра. На экране что-то очень интересное. Вот ей пять лет, она бежит по лугу, сминая голыми пятками желтые одуванчики и перешагивает в следующий кадр – она идет в школу, букет георгин мешает смотреть по сторонам. Солнце щекочет ей затылок, она смеется, ей 10 лет. Гроза, молнии на горизонте, Таня в курточке и новых сапожках перепрыгивает лужи, сапожки ей куплены на четырнадцатилетие. А там спешат уже новые кадры – олимпиада по математике, записка в кулачке, весна, прощай, школа, Москва, первый курс строительного, лето, практика, Пашка, его губы, коридор, и вдруг сзади открывается дверь… свет падает в зал, не мешайте мне, я хочу досмотреть до конца, зовут, надо идти, словно огромным магнитом тянет в дверь… на выход.

Земля внизу – живая, поблескивают огоньки, в городах – ночь. Чей-то металлический голос называет буквы алфавита, и на каждую букву от Земли отрываются огоньки, светлячки, летят, выстраиваясь в линию, куда-то вдаль, где черная холодная пустота, огромная и невообразимая… Метроном голоса медленно отсчитывает буквы, сейчас скажут «Т», в полете теряется голос, теряется слух, зрение, обоняние, остается только ее крошечное «до-я», и Таня понимает, что и она сейчас стала безгласной, немой звездочкой. Самым краешком чудом додуманной мысли – чудовищное осознание: впереди снова долгий полет по гигантскому кругу, миллионы-миллионы лет черной холодной пустоты одиночества, прежде чем она снова сможет вернуться на миг, на крошечную секунду снова на Землю. Если ей выпадет шанс…

- Мы уж разволновались за тебя, ты так плакала, - в голосе медсестры слышится и осуждение, и беспокойство…

- Таня! Таня! – настойчивый голос, мягкий шлепок по мокрой щеке. - Таня, открой глаза, слышишь?!

Почему я здесь? Что со мной сделали? Что я с собой сделала?.. Волна стыда за свои раскинутые испачканные ноги, голый живот, судорожное движение - натянуть курточку пижамы, прикрыть…

- Мы уж разволновались за тебя, ты так плакала, - в голосе медсестры слышится и осуждение, и беспокойство… Закрыть глаза, ничего не видеть, Боже, что я натворила, я еще здесь, жизнь – это краткий миг…

С Пашкой они расстались через два года. Два года мучительного прощания, встреч-расставаний, снова встречи и снова расставание – теперь уже окончательное. Таня поступила тогда во ВГИК, и первой ее студенческой работой стал фильм о брошенных детях.

Своего третьего ребенка она назвала Алексеем - Божьим человеком.