Вау! Опять этот сахар! Преданно смотрю ей в глаза. Они зелёные, с рыжими крапинками, болотные. Не самый красивый цвет. Какой-то умник сказал, что мы не различаем цвета. Посмотрел бы он на мир нашими глазами! Ему и в голову не приходит мысль, что его просто водят за нос. В конце концов, должно же остаться у нас что-то тайное, недоступное человеческому любопытству. Если бы он узнал, что мы различаем не только основные цвета, но и сотни оттенков, а самые талантливые на раз узнают «гелиотроп» или «мов», его хватила бы кондрашка. А мы скромно опускаем глаза и виновато виляем хвостами: прошу пардону, туповат-с. Тысячи лет рядом с человеком что-нибудь да значат. Кстати, не забудьте о реинкарнации!

Если бы не отвратительная необходимость сидеть неподвижно со скошенными к переносице глазами, я бы сбросил сахар на пол и ушёл, не оглядываясь.

Однако, вернёмся к нашим баранам, то есть сахару. Ну, не люблю я сахар! От него зубы портятся. Но моя обожаемая хозяйка вновь и вновь укладывает шершавый кусочек рафинада мне на нос и строго говорит: «Фу!». Предполагается, что я буду изнывать от желания слопать вожделенный приз, но из чувства преданности не нарушу запрета. А оно мне нужно? Если бы не отвратительная необходимость сидеть неподвижно со скошенными к переносице глазами, я бы сбросил сахар на пол и ушёл, не оглядываясь. Но положение воспитанной собаки обязывает. Я начинаю скулить. В переводе это значит: «Кончай дурить и дай мне вернуться к замечательной душистой косточке, найденной во дворе и тайком принесенной домой». Однако у меня с хозяйкой разные словари. И она слышит в моём скулёже: «Я так тебе предан, что согласен терпеть эту муку вечно, но лучше бы ты позволила мне похрустеть этой сладостью. Видишь, какой я послушный». И ты милостиво разрешаешь: «Можно!». Повторяю обожаемый тобою цирковой номер: резко вскидываю голову, кусочек сахара взлетает высоко в воздух, и я хватаю его на лету, клацнув зубами. Конечно, глупый трюк, но раз он так радует, пожалуйста. В конце концов, я тоже люблю тебя и готов доставить удовольствие, тем более, что после этого мы идём гулять.

О, наш двор — это песня! Конечно, дворники делают всё, чтобы отравить нам, собакам, счастье. Утром, когда самые ранние пташки ещё только распеваются охрипшими с ночи голосами, эти стражи чистоты уже на своём посту. Я просыпаюсь и с тоской прислушиваюсь к шарканью метлы. Куда, куда вы удалились, пакетики из-под чипсов с восхитительным запахом бекона, не до конца обгрызенные дворовыми алкоголиками куриные косточки, вонючий синий носок с дыркой на пятке, пакет с мусором, стыдливо закинутый в кусты (хотя до мусорного контейнера десять метров). Всё, всё убрано дворниками, этими людьми без фантазии и чувства временной перспективы. Пёстрые ковры опавшей листвы превращаются в лохматые неопрятные кучи, которые ветер-хулиган снова расшвыривает по двору. А дворники метут и метут. Им всё едино: осенние листья или собачьи деликатесы.

Пёстрые ковры опавшей листвы превращаются в лохматые неопрятные кучи, которые ветер-хулиган снова расшвыривает по двору.

Я не люблю утренние прогулки по стерильному двору. Одно развлечение — пометить свою территорию, выпустить презрительную струю на кучку какашек, наложенную ночью пробегавшим через двор кобелем-бродягой, и уловить среди травянистых запахов газона дивный многообещающий аромат, оставленный кривоногой, но такой манящей (в определённое время) соседской таксой Марго. Наши с хозяйкой утренние прогулки — идеал спокойствия и взаимопонимания. Но днём, когда двор снова восхитительно захламлён, начинаются мои мучения. Поводок в её беспокойной руке жёсткими рывками пресекает любые мои поползновения познакомиться с очередной «гадостью», а нежный, воркующий хозяйский голос становится визгливым и нервным. Впрочем, и я хорош. Готов удавиться на ошейнике, лишь бы понюхать костлявый селёдочный остов с остатками тухлого жёлтого мяса. Я не понимаю, почему мне нельзя этого делать. Убудет от меня, что ли? Я даже не запачкаю свою ослепительно рыжую шкуру английского кокер-спаниеля. Ну, может быть, какие-нибудь атомы на доли секунды пристанут к влажному носу. Но зачем же охаживать меня поводком по спине, тащить в сторону от объекта моего внимания, кричать: «Фу, гадкая собака! Фу-у-у! Дрянь такая! Нельзя!». Позвольте, а что можно? Преданно, не моргая, глядеть в хозяйские глаза? Вилять обрубком хвоста? Подавать лапу? Сносить фамильярное похлопывание по холке? Приносить по команде мячик, отвратительно воняющий резиной? Быть благодарным за миску переваренной курятины или сухого корма с добавками, от которых дуреешь? Кстати, о птичках. Однажды на прогулке в лесу я поймал мышь и схрумкал её всю, вместе со шкурой, хвостом, костями, блохами и, думаю, глистами. И это было потрясающе вкусно!

А что «льзя»? Да ничего, что естественно для собачьей природы. Нельзя загонять на дерево шипящую и плюющуюся кошку. Нельзя поднимать на крыло стаю чумазых голубей. Нельзя валяться на кошачьей падали, раскатанной бродячими счастливчиками до плоскости прикроватного коврика. И, главное, нельзя рычать на хозяйку, отбирающую у тебя прямо из пасти косточку с трубочкой костного мозга внутри. Бесконечные «Фу!» частоколом огораживают наше существование. Вот это я и называю: «Собачья жизнь». Я бы сбежал, но знаю, что не продержусь на улице и месяц. Есть псы сильнее, умнее, злее меня, а когда от уличной жизни сойдёт лоск с моей шелковистой шкуры, придут люди с камнями, палками и удавками. Я не самоубийца. Да и хозяйку жалко. Она ведь изведётся вся, бедненькая, если я пропаду.

Я ангельски послушен. Единожды сказанное «К ноге!» воспринимаю как приказ Верховного Главнокомандующего.

Вот чего не понимаю: если человеку нужна собака плюшка-подушка, то почему бы не завести пучеглазенького пекинеса (хотя и у них характерец ещё тот, и его тоже придётся обламывать) или никакую болонку? Причём тут я — охотничий пёс, любитель водных пространств и шуршащих на ветру камышей?

Иногда мечты сбываются. Даже у собак. Сегодня мы идём гулять на Нижний пруд. Преодолеваем несколько улиц. Под моими лапами упоительно шуршат разноцветные листья. Я ангельски послушен. Единожды сказанное «К ноге!» воспринимаю как приказ Верховного Главнокомандующего. Кошки и попутные собаки волнуют меня не больше, чем тени от проплывающих в небе облаков. «Какой красавчик!» — слышу я то и дело и, вместе с хозяйкой, скромно горжусь собой.

И вот он — пруд! Нет, не пруд — собачий рай. Пологие берега, заросшие камышом и рогозом. На спокойной воде колышутся жёлтые листья, пластиковые бутылки и ветки, за которыми так замечательно бросаться в воду по команде «Апорт!». Хозяйка (о! как я люблю её!) отстёгивает поводок от ошейника, всецело доверяясь моей воспитанности. Она поднимает с земли палку и кидает в воду, чисто по-женски, почти у самых ног. Палка ещё в воздухе, а я уже плюхнулся в тёмные объятия пруда и жду её падения. Хватаю, зачёрпывая пастью не по-осеннему тёплую воду вместе с горьковатой тиной, и выскакиваю на берег, чтобы преданно сложить трофей у ног обожаемой хозяйки. Она, умница моя, всё понимает без слов: палка снова и снова летит в воду. Я хочу, чтобы это длилось бесконечно.

И вдруг, в очередной раз выбираясь на берег и отряхиваясь так, что в разлетающихся брызгах вспыхивают маленькие радуги, я вижу нечто такое, отчего в моём мозгу словно фейерверк взрывается. Там, на другом берегу пруда, утка с выводком крошечных птенцов чинно спускается в воду. И вот утята уже плывут, как флотилия маленьких стругов в форватере за большой ладьёй. В оглушительной тишине, внезапно отключившей звуки человеческой речи и птичий щебет, я слышу заботливое кряканье утки и ответное попискивание утят.

Хозяйка (о! как я люблю её!) отстёгивает поводок от ошейника, всецело доверяясь моей воспитанности.

Вот скажите мне, какая нормальная утка выводит так поздно утят? Может, что-то случилось с летним выводком? Уже первые дни сентября. Жарко, но осень на дворе и, как поёт моя хозяйка: «Листья жёлтые над городом кружатся. Листья жёлтые нам под ноги ложатся. И от осени не прятаться, не скрыться. Листья жёлтые, скажите, что вам снится».
Кому как, а мне снится охота.

О! При виде утки с выводком десятки поколений охотничьих подружейных собак пробуждаются во мне. Я взвизгиваю и бросаюсь в воду. Напрасно хозяйка мечется на берегу, заламывая руки и крича: «Фу! Назад! Нельзя!». Я знаю, что должен поднять птицу на крыло, под выстрел, а потом принести безжизненную утиную тушку к ногам моего повелителя-охотника, чтобы он приторочил её к поясу, вознаградив меня кусочком вяленого мяса, добытого из ягдташа. Умопомрачение какое-то!

Я уже подплываю к выводку под крики обезумевшей от страха утки, когда в воду, прямо перед моим носом, обрушивается что-то белое. От неожиданности ухожу под воду, а когда выныриваю, плюясь и отфыркиваясь, получаю сокрушительный удар по голове, от которого чуть не погружаюсь в глубины пруда уже навечно.

Огромный лебедь с распростёртыми крыльями встаёт между мной и утками белой несокрушимой стеной. В панике я разворачиваюсь и плыву к своему берегу, под защиту хозяйки. Лебедь преследует меня. Он не плывёт, а почти бежит по воде, резко подгребая воздух крыльями и нанося клювом всё новые и новые удары по моей спине, хвосту, голове. Я скулю от ужаса и плыву из последних сил.

И вот он — берег, вот они — родные объятия хозяйки. Мужественная женщина, она топает ногами и кричит страшной птице: «Кыш! Нельзя! Фу!».

Лебедь удаляется с гордо поднятой головой. Я, мокрый и дрожащий, приникаю к ногам любимой хозяйки.

Наступает умиротворение. Мы сливаемся в полной гармонии сердец, душ и тел. Каждый из нас сделал своё дело. Я поохотился, лебедь защитил утиную семью, а хозяйка спасла меня. И все мы счастливы.

И осень, щедрая и золотая, как моя шкура, осеняет нас своим солнечным крылом.

P.S. Почти всё в рассказе — чистая правда. Пруд, утки, лебедь-защитник и мой английский кокер-спаниель. Ну, и самая малость фантазии.