— Они давають, а я не хочу! Не хочу, не хочу! — белокурая крошечная Шурочка заливалась слезами, захлебываясь от отчаяния, прижимаясь к матери, которая молча гладила дочь по мягким, как пух, волосам. Зря Шурочка рискнула зайти в дом, в котором родилась и в котором почти не жила.

Девочке так хотелось меда, золотистого, ароматного, — так хотелось! Но толстые жадные румыны лишь дразнили двухлетнюю кроху, с гоготанием предлагая Шурочке здоровые ломти белого хлеба, щедро политые цветочным медом. Девочка и раз, и два тянула тонкие ручонки к хлебу, но весельчаки тут же отодвигали еду в сторону, показывая на Шурочку толстыми пальцами, — и снова пили бормотуху местного производства, — Малашиха как гнала свое варево при «той» власти, так и при немцах продолжала… После нескольких чарок крепкого напитка румыны теряли человеческий облик: начинали гонять за девками, отнимали у сельчан последние запасы, а сегодня нашли в сараюшке деда Солопа банку с медом, присвоили и устроили пир.

Поняла ли девочка, что над ней издеваются, как над бездомным котенком, — или решила, что таковы правила игры этих странных взрослых, которые ведут себя глупее, чем братишки Шурочки? Но руки к меду девочка тянуть перестала. Она лишь всхлипнула тихонько и пошла к выходу из родного дома, окинув беглым взором рушники на столе, круглые разноцветные половики на полу. Внимание девчушки привлекли огромные, вышитые вручную цветные коврики на стенах саманного домика, принадлежавшего ее семье: отцу, который воевал далеко-далеко, ее матери и трем братьям, и бабушке, матери отца, которая жила с ними.

Шура-старшая, мать Шурочки, в отчаянии сжимала кулаки, но молчала, чтобы ненароком слетевшее слово не запомнилось невинному ребенку.

Шура-старшая, мать Шурочки, в отчаянии сжимала кулаки, но молчала, чтобы ненароком слетевшее слово не запомнилось невинному ребенку. Вон соседка, Нюська, при детях малолетних кляла захватчиков, а в итоге ее сынок по неразумию взял да и повторил при чужих слова матери, и всыпали Нюське так, что мало не покажется. И когда она кончится, война проклятая? Говорят люди: наши наступают, скоро освободят Андреевку, а пока остается одно: терпеть, ждать и надеяться.

— Шура! Зачем ты в дом пошла? — серьезно спросила мать у дочери, разговаривая с ней, как со взрослой. — Разве ты не знаешь: нам туда нельзя! Не ходи туда больше!
— Бабушка говорит: это — наш дом… и Колюшка говорит, — Шурочка совсем не шепелявила, — и я хотела… пойти к дяде Грише!
— Шура! Нет никакого дяди Гриши! — отрезала мать, всплеснув худыми руками, оправила под платком черные косы, чтобы ни одна прядь не выбилась, чтобы ничто в ее внешности не привлекало взора чужаков. — В нашей семье один Гриша — твой старший брат. Человек, которого ты называешь дядей Гришей, — чужой, Шурочка, и ты не должна навязываться ему. Этот человек почти не живет в нашем доме, — он ночует у соседки Клавы, а в наш дом заселились на несколько дней эти… румыны, которые дразнили тебя сегодня.
— Но эти дяди… скоро уедут, мама? — Шурочка смотрела с надеждой. — Дядя Гриша обещал шоколадку, он сказал: «шоколад»… Мне надо было пойти к этой… к шалаве Клаве? Дядя Гриша там?
— Что ты говоришь, Шура! — мать почти смеялась сквозь слезы.— Не смей называть тетю Клаву шалавой! Кто тебе это сказал?! Клава — хорошая! Она вам с Колюшкой жизнь спасла!
— Баба Маня говорит: Клава — шалава… — Шурочка подняла на мать серые глаза.— Так все говорят. Я Клаву люблю, она — добрая. Но баба Маня говорит: Клава — шалава! А что такое «шалава», мама?
— Не повторяй слова глупых людей! — Шура-старшая пришла в ярость, услышав, чему свекровь учит неразумное дитя. Тоже, правдолюбица! Доведись Шурочке передать эти речи Клаве, — и та перестанет подкармливать ребятишек. Да не будь Клавки, почти все детки в деревне давно бы померли, как это и случилось во многих соседских деревушках. Клавка спала с немецким фельдшером, — которого местные называли «Фелшар», — и через эту Клавкину «дружбу» дифтерит в их деревне не унес ни одной детской жизни.

Совсем недавно Шура-старшая тоже осуждала Клавку, ханжески и патриотично. Как не осуждать: дочь немца, Клавка еще в юности осталась вдвоем с матерью, а отца ее забрали лет за пять до войны, — он на селе завгаром работал. Отец Клавки не вернулся, а мать, русская, работавшая учительницей, отказалась от мужа, взяв девичью фамилию. Поэтому ее не тронули, — или потому, что Клавка, как отца арестовали, «тронулась». Несколько месяцев Клавки не было, все каникулы она в больнице провела. Потом вернулась к матери, странная, тихая, в старушечьей косынке, — больше Клавка в город не уезжала, из института ее исключили, — работала в школе уборщицей и пела тихонько что-то себе под зубы. Перед войной мать Клавки умерла, сердце остановилось. Жалко было Шуре Клавку, — молодую, тонкую, как тростинку, с отчаянными глазами.

Когда немцы взяли деревню, Клавка показала истинную сущность: сельчане в страхе сбились в толпу, не ведая, чего ожидать от захватчиков. А Клавка вышла вперёд, подбоченилась, косынку сняла, тряхнула рыжей косой, и спела ненавистным фашистам что-то по-немецки, — видать, хорошо спела, немцы хлопали. Даже в дом Клавкин никого не подселили, жила там одна, как королевна. Говорят, Клавка на немцев работала.

После первых месяцев оккупации беда пришла: начали умирать дети от эпидемии. Задыхались, горели жаром, и помочь нельзя было.

После первых месяцев оккупации беда пришла: начали умирать дети от эпидемии. Задыхались, горели жаром, и помочь нельзя было.

Шура раз вечером вернулась домой, а Колюшки и Шурочки в доме нет. Что случилось, где дети?! Свекровь ничего толком сказать не могла. Хорошо, подросток Гриша, сын мужа Шуры от первой жены, пояснил:
— С утра у Коли горло заболело, опухло, пленкой белой покрылось. Я ему молока с медом дал, — молоко у Клавки выпросил. Ну, и сказал ей, что у Коли — жар. Днем Коле хуже стало, он весь горел. Ближе к вечеру пришел фелшар, тот, что к Клавке ходит, и забрал Колю и Шурочку. Мам, не бойся, Фелшар им ничего не сделает! Мам!...

Но Шура не слушала: в отчаянии помчалась к дому соседки, застучала в закрытые ставни громко и нетерпеливо .Проклятый «фелшар», что удумал? Шура наслушалась рассказов о том, что немцы делают с детьми. Клавка открыла дверь, зевая, ничуть не удивилась позднему визиту Шуры:
— Пришла? С Колей и Шурочкой все в порядке будет… Куда ты?! — но Шура оттолкнула соседку и ворвалась к ней в дом, желая видеть детей, желая знать, что с ними сотворил проклятый немец. Вот и они: спят, слава богу! Навстречу разъяренной женщине поднялся и фельдшер:
— Уходить, фрау! Уходить! — по-русски он говорил ужасно, но Шура уже поняла, что ее дети — живы, но почему он не отдает их ей, матери?! И она в отчаянии вцепилась в рубаху фельдшера, дернула за воротник, приводя в ужас Клавку. Та без слов кинулась оттаскивать Шуру от Грегора, шепча:
— Успокойся! Он им сыворотку ввел от дифтерита: Шурочке — мало, а Коле — большую дозу дал, — Коля-то твой — заболел! Дифтерит это, понимаешь?! Грегор их спас, приказ какой-то нарушил, я уговорила Кольке твоему помочь, а Грегор — он добрый, хотя и хромым стал после какой-то битвы, — у Грегора тоже дочь маленькая, Гертруда… И, знаешь: Грегор — не немец, а австриец, и он против войны, но его заставили идти воевать. Он до войны был аптекарем, потом учился в университете…

У Шуры и руки опустились: фелшар детям помог, а она на него — с кулаками. Как бы он не рассердился на нее... Но пока белобрысый синеглазый Грегор, что-то тихо пошептав Клавке, сказал Шуре, улыбаясь:
— Иди, матка, домой, спи! Спать! Их... Я хотеть спать! — и незваная гостья отступила за дверь, сопровождаемая рыжей соседкой, бормотавшей:
— Завтра не приходи! Грегор Хансу велел днем за детьми твоими присмотреть: Ханс — он как медбрат. Я утром на работу уйду, мне некогда. Да не бойся: теперь Колюшка не помрет, раз сыворотку дали. Шурочку через несколько дней домой заберешь, а Коля пусть тут лежит, он заразный, Гриша сказал. Ты иди спать! Всё хорошо будет… — Шура ушла, приволакивая в темноте ноги. Все ее существо возмущалось против чувства благодарности к ненавистному врагу.

Шурочка так и не заболела, и мать забрала ее домой. Со временем и Коля пошел на поправку, и Шура не знала, где найти слова признательности к человеку, которого недавно люто ненавидела. «Фелшар» разводил руками и бормотал что-то про Гиппократа, — Шура не понимала. Она одно поняла после того случая: враги — тоже разные, есть среди них звери, как те, что сегодня дразнили и довели до слез Шурочку, а есть такие, как Грегор.

Со временем и Коля пошел на поправку, и Шура не знала, где найти слова признательности к человеку, которого недавно люто ненавидела.

Ко времени отступления немецких войск из Андреевки, «Фелшар» ходил ни живой, ни мертвый: Клавка сказала, он из дома «похоронку» получил: погибли жена и дочка. Но, когда начала канонада грохотать, он, через Клавку, велел Шуре с семьей спрятаться в погребе и там ожидать прихода русских. И молча всунул в руки Шуре пару детских красных туфелек, которые были явно велики Шурочке, — и ушёл. Шура в недоумении рассматривала изящные кожаные туфельки, пока не поняла: Грегор хотел их подарить своей дочери, той, которая погибла. Поняла это Шура и заплакала.

Вскоре и наши пришли. Клавку Грегор с собой увез. Больше Шура ее не видела. В том же году Шуру едва «свои» не посадили: за то, что со старшим пасынком Володей колоски собирала. Но, как жену фронтовика, пожалели.

Туфельки Грегора пришлись Шурочке впору только в сорок седьмом, когда она в первый класс пошла.