Рассвет над Шушей розовый, точно ряженка из печки. У реки лишь название ласковое, а так она глубокая, быстрая, только под обрывом разливается в озеро, под зеркальной гладью которого прячется омут-водокрут. Бросишь ветку в воду — вынесет ее к омуту, там она на миг замрет, а после закружится юлой и исчезнет в глубине, как и не было. И вода снова успокоится. А ниже по течению выплюнет река ветку, и продолжит бег.

На берегу прохладно, влажно от росы, Тата зябко кутается в платок. Шорох, скрип ветки. Она замирает, не оборачиваясь, с бьющимся сердцем ожидая, когда Сергей сядет рядом, и ее голова ляжет ему на плечо. Тогда можно будет повернуться, встретить его взгляд, коснуться губами его родимого пятна в форме летящей птицы. И не надо говорить, не надо пугать словами хрустальную тишину, которую вот-вот и так разбудят своими песнями птицы. В ее глазах — небо, в его — зелень травы. Она целует его лицо, длинные, на зависть, ресницы, он дышит ее дыханием. Не нужны слова.

Небо из розового становится золотым. Пора домой, а то бабушка встанет, отходит хворостиной. Трава хлещет по босым ногам, Тата бежит, задыхаясь от счастья любви, а лучи солнца догоняют ее, хватают за растрепавшуюся косу.

Ох, калитка скрипучая. А с соседнего двора Потылиха, Анна Егоровна Потылихина, смотрит недобро. Тате 16 лет еще не было, а соседи к ним уже засылали сватов, больно уж ее внуку Сашке она люба была. Да не сладилось — Тата влюбилась в Сергея, и отец ей не перечил. Но с тех пор Потылиха Тату не любит, вот и сейчас шипит:
— Нашлялась, гулена? Жаль, отец не видит.

Тате 16 лет еще не было, а соседи к ним уже засылали сватов, больно уж ее внуку Сашке она люба была. Да не сладилось — Тата влюбилась в Сергея.

Да ну ее к черту, Потылиху. Папка давно в городе работает, с тех пор, как мама умерла. А Тата с бабушкой — в деревне. Лето кончится, с сентября Тата пойдет в школу — «учителкой», потому что на столе у нее — диплом об окончании педучилища. А потом они с Сережей поженятся.

В теплой, хлебом пахнущей избе Тата юркает за печь на лежак, блаженно закрывает глаза. Вновь улетая в своих мечтах на берег Шуши, она задремывает. И не слышит, да и не может слышать, как где-то далеко земля вздрагивает от страшного взрыва; лишь зеркальная гладь воды искажается на мгновение, точно от боли.

…Война докатилась до Семенычей к осени. Летом ушли на фронт все деревенские мужики, кроме глубоких стариков. И папка Татин ушел. А вскоре Потылиха приметила, что в небе огромными стаями начали собираться, кружась в диком танце, черные вороны. А вслед за этим прилетела в деревню первая похоронка. Так и повелось: рвут вороны крыльями небеса — жди черных вестей.

Вскоре овдовела, а потом потеряла и сына Потылиха. А следом прилетела похоронка и к Тате с бабушкой — погиб папка. Но в это особо не верилось, как это такое, чтобы папки — да вдруг и не было?

Зато Сергей с Сашей писали с фронта исправно. И оба — Тате.

Сергей пришел с фронта на день — грех было парня не отпустить, часть-то в 10 верстах от Семенычей оказалась. Они вновь были на берегу по-осеннему мрачной Шуши. И мир, захлебывающийся от боли, страданий и крови, вздрогнул вдруг от сладкого крика любви. А утром, с трудом расцепив полукружье ее рук, Сергей кинулся догонять часть — под рвущее сердце, бесконечное, воющее — не уходи!

На следующий день — дивно красивый, пропитанный ароматом осенней прели, отороченный золотом опадающей листвы — в деревню вошли немцы.

Улыбчиво-розовый, гладкий немецкий офицер прошел мимо шеренги жителей, заглядывая в их хмурые лица, и сообщил через переводчика, что каждый дом обязан взять на постой нескольких немецких солдат и обеспечить их едой.

— Послушных мы не будем обижать, — заключил он, улыбаясь.
— А непослушных? — хрипло спросил Петрович, старый дед, что всю жизнь гонял в Семенычах стадо. — Может, мне рожи эти кормить нечем?

Офицер улыбнулся, услышав перевод, шагнул в сторону Петровича, и гулкое эхо выстрела подняло в воздух десяток черных птиц.

— Непослушных не будет, — улыбнулся офицер.

Тата тихо заплакала. А потом подняла голову, почувствовав взгляд. Рыжий солдатик смотрел на нее голодными глазами. Ей стало холодно.

Тата тихо заплакала. А потом подняла голову, почувствовав взгляд. Рыжий солдатик смотрел на нее голодными глазами. Ей стало холодно.

…Им с бабушкой на постой определили трех солдат — полного, рыхлого Генриха, тихого Клауса и того самого, рыжего Юргена. Бабушка дала им картошки с салом.

— Потравить бы их, гадов, за Пашку, сына, за всех… — шептала она в кухоньке, утирая слезы морщинистой рукой. — А ты на ночь, внучка, в доме не оставайся. Я тебя в сарае запрячу, а то рыжий-то на тебя больно глаза таращит, ирод!

Тата шмыгнула в сарай, задвинула изнутри щеколду, зарылась в сене над клетью.
Только он все равно нашел ее. Худой, жилистый, он был силен, и Тата ничего не могла сделать, лишь всхлипывала тихонько, содрогаясь в душащих ее объятиях. А потом — изумленно замерла, услышав, что и сам он всхлипывает, повторяя точно молитву: «Магда, Магда, мэдхэн…»

Когда солнечный луч пробился сквозь щелястую крышу сарая, он достал из кармана мутноватую фотографию и ткнул ей Тате в лицо — «Магда». Симпатичная немка, чем-то похожая на нее, смотрела улыбчиво. И Тата вдруг протянула руку к его веснушчатому лицу, пытаясь стереть с него слезы и содрогаясь одновременно от ненависти и… понимания.

А потом все исчезло. И место души заняла черная пустота.

Она долго поливала себя ледяной колодезной водой, пытаясь смыть липкий налет не ей предназначавшихся поцелуев, чужой пот, синие лепестки, что расцвели на коже под безжалостными пальцами. А потом лежала на берегу, глядя в никуда, на траве, еще хранившей следы ее настоящей, ныне опороченной любви.

Из Семенычей немцев выбили быстро. Переставший улыбаться офицер велел согнать жителей в сарай и спалить его, но не успел — воздух разорвало свистом падающей с неба смерти. И когда наши вошли в деревеньку, оставшиеся в живых жители разбирали тела на «свои» и «чужие», растаскивая их в две кучи, точно кули с мукой. Пытаясь поднять с земли оглушенную бабушку, Тата увидела невдалеке бьющегося в предсмертной агонии Юргена. Он тоже увидел и узнал ее — в тот миг, когда душа его отлетала от земли, плача о Магде. Он хотел крикнуть странно похожей на нее русской — прости! Но вскипевшая на губах пена оборвала крик. Хотя он все равно не знал, как это сказать по-русски.

Семенычи потихоньку возвращались к обычной жизни. Только вот Тате теперь тут было тяжко. Потылиха ли постаралась, или еще чей недобрый глаз и злой язык, но между ней и другими деревенскими день ото дня все выше поднималась стена отчуждения. И когда не расцвел в привычные дни «маков цвет», а потом живот ее начал круглеть, Тата стала в деревне чужой. Она думала вытравить ребенка, но не смогла. Как не могла ответить самой себе на вопрос, чьего сына она ждет.

А по деревне ползло — немчонок у Татки будет.
Мальчик, Сеня, родился в срок, здоровенький.

…В день Победы умерла бабушка — «с радости». Теперь Тата ощущала себя не просто одинокой, а одинокой бесконечно. Сеня потихоньку подрастал; и когда в соседней деревне вновь заработала школа, она вышла туда «учителкой». Учила хорошо, но что-то все же отделяло ее и от учеников, и от их родителей.

Подкидывал в воздух Сеньку, целовал Тату. Да только недели не прошло, как зашипела ему вслед безжалостная людская молва.

Она знала — что. Но не понимала — за что.

Нет-нет, да и принимались кружить над Семенычами вороны — и после Победы приходили запоздалые, совсем уже нежданные похоронки. А потом пришло время радости — начали возвращаться те, кому выпало счастье вернуться.

Первым Степаныч вернулся, бывший агроном: глухой после контузии, без руки. Потом привезли на телеге Сашку — обезножевшего. Сгрузили Потылихе во двор. До Берлина дошел парень, а на обратной дороге подорвался на подлой мине. Выла Потылиха волчицей — и от радости, что жив внук, и от горя, что вернулся обрубком.

— Война еще сто лет свое доедать будет, — говорил Степаныч. — Победа — победой, но эхо военное — на годы.

Рассказы о войне он запивал мутным деревенским самогоном, баюкая несуществующую руку.

А потом вернулся Сергей. Израненный, но живой. Подкидывал в воздух Сеньку, целовал Тату. Да только недели не прошло, как зашипела ему вслед безжалостная людская молва. И, напившись допьяна, он заломил Тате руки, дыша в лицо зло, пьяно — что, не мой сын, фрицевский?!

Она выдохнула честно — не знаю.

И что-то оборвалось. А потом закричало протяжно. То ли она сама — от несправедливых ударов. То ли ее любовь — от смертельной боли.

Сенька рос послушным, ладным. Но чем старше он становился, тем глубже становилась пропасть между ним и вечно мрачным Сергеем. В их доме не было лада. Были лишь отчуждение и пустота.

Как-то Сенька не выдержал, спросил у Таты — мам, а правду говорят, что я — фриц? Она заплакала устало:
— Сынок… Ты кровиночка моя, люблю тебя. Хочешь, бросим все — уедем?

Он замотал головой. А через пару дней удивший на берегу Шуши рыбу безногий Сашка увидел, как немчонок бросился с берега в воду.

— Сенька, ты что? Там водокрут! — кликнул он паренька. Но мальчика уже крутило в воронке. Миг — все исчезло, и Шуша замерла в сладком, сытом полусне.

Река выплюнула тело через сутки. Тата трясла сына за плечи, пытаясь согреть их, целовала длинные ресницы. Он вырос, Тата давно не видела его голым, и вскрикнула, заметив на бедре сына проступившее — когда? — родимое пятно, точь-в-точь как у Сергея, в форме летящей птицы. Понял все и Сергей, зайдясь в безутешном крике отчаяния.

Стая черных птиц кружила над Шушей. И ничего еще не зная, он почувствовал, как забилось сердце в предчувствии чего-то страшного.

Сороковины Тата справила без слез. Когда измученный болью и раскаянием Сергей заснул-таки под утро, она неслышно выбралась из дома — на берег Шуши, где ее ждал, замерев, рассвет.

Вот тут они когда-то встречали его вдвоем.

Она вступила в воду, не раздеваясь, поплыла к омуту. «Война свое долго доедать будет» — вспомнилось ей. И когда омут закрутил ее, потянул за ноги вниз, в зияющую черноту, перед глазами замелькали лица сына, мужа, бабушки и отца, калеки-Сашки, Юргена.

И наступила бесконечная ночь.

…Сергей проснулся, вышел во двор. Стая черных птиц кружила над Шушей. И ничего еще не зная, он почувствовал, как забилось сердце в предчувствии чего-то страшного.

А еще ему послышался то ли гром, то ли эхо взрыва. Хотя откуда взрыву взяться. Время-то мирное.

…Но оно все же было, эхо. Упав в реку, оно захлебнулось в розовом, точно ряженка, рассвете, и стихло.
Жаль, не навсегда.