— Какая у тебя дочка красивая, Зоя! Ну, прямо цветочек! — говорили соседки.
— С лица воды не пить. — Сухо отвечала им Зоя. — Красивая-то красивая, да только Бог ума не дал.

Правду говорили соседки, не льстили. Была Валюшка чудо как хороша: тоненькая, стройная, как молодое деревце; на точеном бело-розовом личике синели огромные глаза; светлые с рыжинкой волосы пушились облачком. И так была она не похожа на мать, крупную, сильную, костистую, что смеялись бабы беззлобно: в отца покойного дочь пошла, счастливая будет.

Правду и Зоя говорила. Не сказать, чтоб Валя совсем уж дурочкой была, но с чудинкой — это точно. Тихая, молчаливая, начнешь с ней разговаривать, а она смотрит, будто не слышит. Отвечать станет, вроде все слова понятны, а о чем она говорит, так сразу и не сообразишь. Односельчане к странностям Валюшки привыкли, не обижали ее и даже по-своему любили: безобидна она была, как полевой кузнечик.

Приехала Валя, а матери новые заботы. Вернулась дочь не угловатым подростком, а взрослой девушкой, настоящей красавицей.

Окончила Валя школу-восьмилетку и поехала в город учиться на повара.

— Учись, дочка. Что тебе у нас в колхозе делать, коровам хвосты крутить? Работа здесь тяжелая, мне вот тридцать шесть лет только, а уже ноги ломит — мочи нет. От сырости все это, да от холода… А повар — профессия нужная. Всегда при продуктах — и сама сыта будешь. И работа приличная, чистота, халат белый… Не то, что мать — всю жизнь в фуфайке да в сапогах… По навозу! Учись, глядишь, в люди выбьешься, в городе будешь жить.

Отучилась Валя в училище и назад в деревню вернулась. Не заладилось у нее что-то в городе, а что — так она матери и не сказала. В местной столовой работы не было, и пошла Валя в колхоз устраиваться. Так и стали работать вместе: дочь — птичницей, мать — дояркой.

Приехала Валя, а матери новые заботы. Вернулась дочь не угловатым подростком, а взрослой девушкой, настоящей красавицей. Стали парни вокруг нее увиваться, да и взрослые мужики цокали похабно языками ей вслед.

— Другие-то девки шустрые, за себя постоять могут. А моя — простодырая, пальцем ее помани — далеко ли до беды! — горевала Зоя и стерегла дочь, как цербер.

Да только от всего не убережешь. Приехали в колхоз городские студенты — на практику. Расселили их в домах местных жителей. Как увидела Валюшка нового соседа, бойкого, веселого, черноглазого, да как подмигнул он ей с улыбкой — и потеряла девчонка голову. Местных парней, с детства знакомых, она дичилась, а со студентом этим — откуда что взялось? Пусть соседки перешептываются, пусть парни отпускают сальные шуточки в спину, пусть мать дотемна сторожит у ворот, а потом гоняет ее по ограде прутом («Шалава! В подоле принесешь — убью!»). Значит ли это хоть что-нибудь, когда так длинны летние ночи, тонко звенят в темноте комары и так сладко пахнет примятая трава… И жизнь кажется вечной…

Все оборвалось неожиданно. Закончилась практика, и поехали студенты домой. Белугой, никого не стесняясь, ревела Валя на автобусной остановке. А черноглазый студент только смеялся, обнимая ее при всех, да подарил ей букетик ромашек, тут же под забором сорванных. Уехал — будто и не было его. А Валя, немного погодя, повадилась в город ездить. Уедет утром, никого не предупредив, а возвращается затемно, с лицом серым от усталости. Мать кричит на нее, ругается — а она все молчит.

— Как подменили мне Вальку! И раньше дикая была, а сейчас вовсе со мной не разговаривает. Говоришь с ней, будто со стенкой, непонятно, слышит она меня или нет. Вчера я прибирать стала, траву какую-то сухую, ромашку, что ли, выкинуть понесла. Так она траву эту у меня отобрала, да так глянула, чуть не убила глазищами своими! Из-за охальника это все, из-за этого! Уехал — и горя ему мало. Испортил девку!

— Не убивайся так, Зоя, — утешали соседки, — перебесится Валька, да успокоится. С глаз долой — из сердца вон. Дело-то молодое!

— Не убивайся так, Зоя, — утешали соседки, — перебесится Валька, да успокоится. С глаз долой — из сердца вон. Дело-то молодое!

И в самом деле, мало-помалу все наладилось. Успокоилась Валя, убрала засохшие ромашки с материных глаз долой и поездки в город прекратила. И кто знает, как сложилась бы ее судьба дальше. Может, вышла бы она замуж за своего, местного, нарожала детей и прожила бы обычную бабью жизнь, не лучше и хуже остальных.

Но случилась с Зоей беда: боднула ее на работе норовистая первотелка в живот. Несколько дней Зоя перемогалась, мучилась от боли, а когда совсем уж невмоготу стало, пошла к фельдшерице. Та отправила ее в райцентр, и там, в больнице, умерла Зоя от внутреннего кровотечения.

Похоронила Валя мать и стала жить одна. Родственников у нее не было, только тетка городская, которой писала она нечастые письма круглым полудетским почерком.

Жила Валя уединенно, сама в гости не ходила и в дом никого не пускала. Ни с соседями поговорить, ни с парнями погулять. А ведь в самом лучшем девичьем возрасте была. Да и парни ее стали сторониться. Странная она, молчит все, не поймешь, что у нее на уме. А то и совсем грубо говорили про нее: дурочка!

Так и жила, работа и дом, дом и работа. Иногда в город ездила, к тетке.

А потом стали вдруг Вале письма приходить. Конверт обычный, адрес Валин крупными печатными буквами написан, а обратного адреса нет — город и все.

Расцветала Валя, получая от почтальонки письма. Ходила счастливая, напевала про себя. Любопытные бабы не выдерживали: что там тебе пишут? Девушка смеялась заливисто, вынимала из кармана исписанные листки и читала вслух. И было в тех письмах столько мужской любви и нежности, что затихали бабы и завистливо вздыхали: вот это любовь! Допытывались, кто он, а Валя только лукаво улыбалась в ответ.

Каждый месяц, после получки, надевала Валя нарядное платье, по выкройкам из «Работницы» самолично сшитое. Модная прическа, глаза подкрашенные, туфли-лодочки, и бежала — цок-цок каблуками — на автобусную остановку. Возвращалась из города усталая, счастливая, прижимала к груди букет цветов, красивых, городских.

А через несколько дней снова почтальонка несла Вале письмо без обратного адреса, и снова ей радость.

Любопытные бабы не выдерживали: что там тебе пишут? Девушка смеялась заливисто, вынимала из кармана исписанные листки и читала вслух.

Была Валя и раньше чистюлей, а теперь на птичник как картинка ходила: на ресницах тушь, на губах помада, пушистые волосы уложены в замысловатую прическу. Ногти ухожены и лаком покрыты — диво дивное! Работа в колхозе тяжелая, грязная, бабы никогда руками не занимались, а Валя, как свободная минутка выпадет, отойдет в сторонку и пилочкой ногти обрабатывает. И пахло от нее необычно, не мылом и не «Красной Москвой», а духами волшебными и настолько стойкими, что чувствовались они даже сквозь вонь птичьего двора. Откуда духи такие? Хахаль подарил… Кто же еще?

Каждый раз ждали бабы, что приедет за Валей городской жених и увезет ее из деревни. Да только годы шли, а она все так же ездила в город, привозила цветы и получала письма о любви. Время текло неумолимо, покрывало ее лицо морщинками; грубели от грязной работы руки; тяжелело тело. Давно уже перестали у нее спрашивать, когда она замуж выйдет, давно не читала она бабам своих писем.

А потом приметили люди, что начала Валя пухнуть. Ноги отекли и руки, двигаться она стала тяжело.

— Да ты, никак, Валя, беременна? — догадались бабы.

Она отмалчивалась, в медпункт не ходила. Попросила в колхозной конторе несколько дней отгулов: плохо, мол, себя чувствую. Неделю дома сидела, не выходила никуда. А потом заперла дом на амбарный замок и уехала, а куда — никому не сказала.

— К нему поехала, рожать, — решили кумушки.

Три месяца дом стоял закрытый, а потом незнакомая женщина приехала, стала спрашивать, где Валя живет.

Бабы показали:
— Да только Вали-то нет. А вы кто ей будете?
— Тетя я ее, сестра отца. Валя попросила кое-какие вещи привезти.

Любопытные бабы вызвались проводить тетку, Анну Степановну, до Валиного дома. И бесцеремонно зашли вслед за ней туда, куда уже пятнадцать лет после Зоиной смерти никто посторонний не заходил. Уехала Валя три месяца назад, а в доме будто годами не жили. Везде пыль, грязь, в углах мохнатая паутина, солнечный свет едва-едва сочится сквозь серые занавески.

— А кого Валюшка родила, мальчика или девочку? — не утерпела соседка Зина.

Анна Степановна поглядела непонимающе:
— Никого она не рожала. Лечится она сейчас, в больнице областной лежит.
— Валя болеет? Сроду такого не было… Она и к фельдшеру никогда не ходила…

Неделю дома сидела, не выходила никуда. А потом заперла дом на амбарный замок и уехала, а куда — никому не сказала.

Анна Степановна посуровела лицом:
— Не ходила, вот и дотянула. Почки у нее стали отказывать, как у ее отца. Сильно она болеет, я уже и не знаю, поправится или нет…

Ухоженная городская женщина вдруг по-бабьи всхлипнула и резко отвернулась. Локтем она задела картонную коробку на столе, и та упала, рассыпав по полу ворох исписанных листков.

— Что это? — растерялась Анна Степановна.
— Да это письма, что жених Валюшкин писал! — разглядев, затараторили бабы. — И письма все какие, красивые! Наши-то мужики так не умеют…

Анна Степановна присела, подняла несколько листков. Нахмурилась и плотно сжала губы, узнав круглый полудетский почерк. «Жених? Ах, дурочка…» Не говоря ни слова, она собрала письма в коробку, поставила ее на стол. Что-то зашуршало под рукой. Это был высохший букетик ромашек, серых от времени. Когда женщина взяла его в руки, он рассыпался пылью.