— Валентина, отпусти Танюшку-то в гости к нам, — просит синеглазый дядька Валентин, муж маминой сестры Шуры.

— Нет, Валентин, что ты! Заморозишь девку, такой мороз на улице.

— Да у меня тулупы, накрою, не успеет замерзнуть. Да и дорога хорошая, укатанная, — упрашивает дядька. — Шура ждет крестницу, соскучилась.

Крестница — это я, и мне всего-навсего шесть лет. А ехать нужно на лошади через лес километров 40 от Анненского (поселка, где мы живем) до Тумбажа, где живет моя тетушка с семьей, а также дед и бабушка по маминой линии. Правда, живут они в разных деревнях, но всего лишь в 30 минутах ходьбы друг от друга, тетя Шура в деревне Митино, а бабушка с дедом в деревне Дальшинская. А Тумбаж — общее название всей округи, данное по имени реки Тумбы.

Я начинаю хныкать и проситься в гости. Мать цыкает на меня, чтоб замолчала. Но дядька тоже не отстает. И вот разрешение на поездку получено: еду завтра вместе с двоюродной сестрой Галей, одногодкой и односельчанкой. Обе получаем кучу напутствий, как вести себя: слушаться бабушку с дедом и тетю и т. д. и т. п. Нам обеим дают в руки сумки с гостинцами (по батону докторской колбасы — одну бабушке с дедом, другую — тетке с семьей).

На следующий день, затемно, выезжаем. Дорога идет через лес. Отдохнувшая лошадь весело бежит, хрумкая снегом под копытами, дядька смолит цигарку за цигаркой, а мы с сестрой барахтаемся в санях, радуясь дороге, свободе и грядущей встрече с любимой тетушкой и дедами. Дядька подшучивает над нашей болтливостью:

— Растрещались, сороки!

Мы смеемся. Небо понемногу светлеет, а лес становится плотнее и выше. Ели подступают к санному пути. Боязливо жмемся друг к дружке: а вдруг волки выскочат?

Укрытые тулупами до самых глаз, все-таки через час пути замерзаем и начинаем хныкать.

— Что, замерзли? Ну-ка, слезайте с саней! — приказывает дядька. — Не бойтесь, я потихоньку поеду, а вы ноги разомнете да и согреетесь.

Сначала он и вправду едет потихоньку, а потом вдруг подхлестывает лошадь, и мы не поспеваем за ней. Спешим, падаем в снег, изо всех сил стараемся нагнать его. А он уезжает от нас на некоторое расстояние, да еще издали кричит, пугая нас волками. Мы, плача, бежим из последних сил. Тут и он притормаживает, дожидаясь нас, и мы, обессилевшие, падаем в сани. Но дело сделано — мы согрелись.

Едем дальше. Сороки трещат обочь дороги. Где их только и нет? Вот белочка прыгнула с ветки на ветку, сердито цокнув на нас. А там заячьи следы на снегу. Дядька Валентин напевает что-то себе под нос. Дорога кажется нескончаемой.

Заинтригованные, сидим и гадаем: каких это он нам цветов принесет? И верится, и не верится.

— Долго еще ехать, дядя Валя?

— Скоро, скоро, девки, доедем. К вечеру дома будем.

А до вечера еще далеко. Солнце светит вовсю. Грустновато нам опять что-то. Дядька замечает нашу хандру:

— Девки, что приуныли? Я вам сейчас цветов нарву, ждите меня, я скоро.

И уходит куда-то в лесную чащу. Заинтригованные, сидим и гадаем: каких это он нам цветов принесет? И верится, и не верится.

А дядьки нет. Невдомек нам, несмышленышам, что он по другому делу в лес ушел. Опять страшно: дядька-то про волков упоминал, а вдруг нападут? И только собрались зареветь на два голоса, из-за кустов Валентин с охапкой сухих метелок какой-то болотной высокой травы.

— Что испугались? А я вам цветы несу, вон какой букет.

Мы обижены: какие это цветы, трава сушеная. Дядька громогласно хохочет:

— Вот дурехи, а вы что думали, в лесу зимой розы растут? Вот это и есть самые, что ни на есть, зимние цветы…

Еще несколько раз за дорогу приходилось вылезать из саней, чтобы согреться. Но теперь мы были настороже и крепко держались за сани, чтобы не отстать.

Ближе к вечеру приезжаем в деревню Митино. Встречает нас необъятная тетушка. Расцеловывает обеих и ведет в дом отогревать, поить и кормить. Мы сидим за столом, разомлевшие, возле поющего самовара. На огромной сковородке шкворчит картошка с салом. Колбаса, подарочная, крупными ломтями нарезана на тарелку.

Тетушка с любовью смотрит на нас добрыми серыми глазами. Волосы у нее темные, гладко зачесаны назад и собраны пучком на затылке. Почти безбровое круглое лицо лоснится, улыбка не сходит с губ.

Встречает нас необъятная тетушка. Расцеловывает обеих и ведет в дом отогревать, поить и кормить..

— Вот девки-то какие большие выросли — невесты. Скоро в школу пойдете. Да вы ешьте, ешьте лучше. Татьянка, ты что же это ложку отложила? Ну и ничего, что жирно — поправляться пора, вон какая худенькая. Смотри, как Галинка управляется, зато у нее и щеки румяные, а у тебя на лице одни глазищи.

Я окончательно смущаюсь и ничего не ем. Тетушка расстраивается.

Вечером вместе с ней, Валентином и их младшим сыном Алешей идем в клуб смотреть кино «Марья-искусница». К тетушке подходят односельчанки, спрашивают про нас. Тетя Шура с гордостью докладывает, что приехали племянницы: одна — Валентинина, другая — Клавина. Женщины внимательно разглядывают нас, спрашивают:

— Валина-то на кого похожа, Валя ведь рыженькая, а эта темненькая и глазки темные?

— На меня,— сразу отвечает тетушка. — Крестница моя.

— Похожа, похожа, — соглашаются соседки.

Утром второго дня отправляемся к старикам. Обеим нам приказано жить у них, дабы не обиделись. Нам-то бы, конечно, хотелось остаться у тетки, но спорить с родителями было не принято.

Дорога в деревню Дальшинскую проходит через речку Тумбу. Летом она чистая и говорливая, весело бежит по камушкам, а сейчас скована льдом и засыпана толстым слоем снега. Минуем ее по небольшому мостику. Затем поднимаемся по крутому косогору, заросшему столетними елями. Еловые лапы сверху донизу словно обложены белоснежной ватой. Снег под елками усыпан шишками. День солнечный, небо чистое, и все кругом искрится и сверкает. Красота! Где-то невдалеке работает дятел, не замолкая ни на минутку. Сороки трещат, как оглашенные, словно предупреждают: «Идут чужаки!» Возле речки рядком стоят, прокопченные временем и дымом, небольшие баньки.

Неказиста баня с виду, зато дух в ней здоровый, пар сухой, а после бани в теле ощущаешь такую легкость, словно заново родился на свет.

У дедушки с бабушкой тоже есть такая чернушка. В последующие приезды к родным мне еще доведется носить в эту баню воду и топить ее, а потом и мыться в ней. Неказиста баня с виду, зато дух в ней здоровый, пар сухой, а после бани в теле ощущаешь такую легкость, словно заново родился на свет.

А вот и дом стариков. Родовое гнездо моей мамы, тетушки Клавы, тетушки Шуры и еще пятерых их братьев и сестер. По сравнению с небольшим домиком тетушки, изба дедушки и бабушки просторна и светла. Везде чистота и порядок, все лежит на своих местах. Оба, дед и бабка, большие «аккуратисты», как у нас говорят. Опять усаживают за стол.

Гостинец, присланный дочерьми, бабушка тут же прячет куда-то, запаслива. И у тетушки, и у бабушки есть коровы. Так что на столе всегда топленое молоко и масло в глиняных горшочках. Масло знойно-желтого цвета, все рассыпается на сахаристые комочки. Большими ломтями нарезанный батон, рыжики в миске. Сахар кусочками и круглые конфеты в голубой сахарнице. Конечно же, самовар! Пьем чай.

Дед подшучивает над нами:

— Что вы, гости, все едите, что вы так не посидите? — мы отставляем в стороны чашки. — Кушайте, гости, кушайте.

Пройдет немного времени, и опять:

— Что вы, девки, маслице-то не едите? Ешьте, ешьте! — а сам подвигает к нам соленые рыжики. И ухмыляется довольный, увидев наше смущение.

— Хватит тебе, старой! — ругает его бабушка.

Голос у бабушки зычный, и сама она дородная, круглая. С небольшим пучком волос на затылке, с неизменной гребенкой в волосах. На шее у нее крупные красные бусы, в ушах качаются цыганские серьги, на пальце серебряное колечко. К тому же бабушка курит папиросы, а иногда и «козью ножку» скрутит из махорки, если нет папирос. Не ее вина, что приучилась к этому зелью.

После чаепития начинается трудовая повинность. Нас отправляют на речку по воду. По малолетству дают небольшие ведра и велят набирать по полведра.

Была бабушка раньше худощава, но после очередных родов, а детей у нее только в живых восьмеро осталось, начало ее разносить вширь. И фельдшерица местная посоветовала ей курить для похудания. Похудеть-то бабушка не похудела, а курить приохотилась. Бывало, доит корову, а во рту цигарка.

Дед, в отличие от дородной бабушки, был худощав, хотя и не курил. Забрали его на войну в августе 41-го. Попал он на Карельский фронт, в саперный батальон, и пробыл там до августа 45-го. Ровно четыре годика. Вот на войне и отучился курить навсегда.

После чаепития начинается трудовая повинность. Нас отправляют на речку по воду. По малолетству дают небольшие ведра и велят набирать по полведра. Спускаемся по крутому обледенелому склону к речке Тумбе, набираем в проруби воды и лезем обратно в горку по выдолбленным во льду ступеням.

Силенок маловато и у той, и у другой. Скользим, падаем, обливаемся водой, ругаем друг друга, возвращаемся назад к проруби, и так несколько раз, наконец, мокрые и усталые, приползаем к бабушке. Бабушка скупо хвалит нас и находит еще какую-нибудь работу. Поэтому мы радуемся, когда нас отпускают к тетушке. Тетя Шура жалеет нас и делает все сама. Несмотря на полноту, она очень быстрая, а мы у нее самые настоящие гости.

К вечеру нас опять ведут к старикам. Ночуем у них. Дедушка и бабушка по вечерам дома не сидят, а ходят к соседям Козловым играть в карты или в лото. Бабушка приносит с чердака мороженые яблоки, посыпает сахаром, ставит в печь на какое-то время, и лакомство готово. Наказав, чтоб мы не баловались, старики уходят.

Какое там — не баловаться! Мы, дождавшись свободы, носимся по дому, объедаемся яблоками, конфетами, залезаем на высокую печь, где сушатся яблоки и сухари. А еще там стоит небольшой бочонок. В нем бабушка ставит пиво. Оно играет и шипит в бочонке.

Из любопытства мы решаем его попробовать. Откручиваем кран, наливаем в кружку. Невыбродившее сусло сладкое и шипучее. Пробуем еще раз, потом еще… хмелеем и, расшалившись, вдруг сталкиваем бочонок с печки. О ужас! Мы обе зажмуриваемся от страха, хмель мгновенно вылетает из наших глупых голов: что теперь будет?

На наше счастье бочонок цел. Пулей слетаем с печки и пытаемся поднять его наверх. Но не тут-то было. У печки нет даже маленькой лесенки, да и силенок не так много. Но, видимо, страх перед возмездием так велик, что, теперь я уж не помню, как и долго ли мы поднимали тот проклятый бочонок, но нам все-таки удалось водрузить его на место. Притихшие, как мыши, усталые и напуганные, мы засыпаем прямо на печке, не дождавшись дедушку и бабушку.

Неделя пролетела. И вот опять дорога через лес, который не кажется нам теперь особенно страшным. Да и сама дорога не так длинна, как прошлый раз. Везет нас опять дядька Валентин на той же самой лошадке, в тех же самых санях. А впереди ждет родной дом и родители. Не скоро узнают они от нас нашу маленькую тайну, о которой мы клятвенно пообещали никому не говорить.

И все-таки «долог, долог снежный волок» и не очень длинна наша жизнь. Давно ли все это было? Словно в другой жизни. Где ты, детство мое неуемное, за какими лесами и реками, за какими перевалами? Откликнись, отзовись!