До

Сегодня моему сыну сорок лет…

Я сжимаю в руках красный газовый шарфик с люрексовой золотинкой — первый подарок сына. Ребята искали по закоулкам пустые бутылки, отмывали их в лужах и сдавали по двенадцать копеек — во дворе был приемный пункт стеклотары. Сын тогда учился классе в шестом и вот накопил на этот шарфик. Края его обтрепались, кое-где порвалась золотинка, но это — самая дорогая для меня вещь.

Я всегда была сумасшедшей матерью, с самого рождения сына. Нет, даже раньше. Пожалуй, с того самого момента, когда решила оставить ребенка. Пережив предательство любимого, напор несостоявшейся свекрови, которая была готова вести меня к лучшему гинекологу Москвы, лишь бы мой сын не родился, косые взгляды соседей и приятелей и непонимание родителей, я уже тогда любила зародившуюся во мне жизнь.

Края его обтрепались, кое-где порвалась золотинка, но это — самая дорогая для меня вещь.

В первый год после школы я не поступила в институт, по блату меня устроили секретарем директора на крупный завод. Любовь случилась внезапная и бесшабашная, как это бывает в юности. Ребенок, конечно, в наши планы не входил. Родители встали на дыбы.

— Сынок, она работает секретаршей, носит своим шефам кофе и удовлетворяет все их желания. Советские девушки в постель ложатся только после свадьбы, — внушала любимому несостоявшаяся свекровь.

— Дочка, пока твой позор не узнали наши друзья и соседи, избавься от ребенка. Ольга Васильевна предлагает все сделать без шума, у нее есть связи, — вторила моя мать. — Имей в виду, если ты этого не сделаешь, ты нам больше не дочь.

— Малыш, сама подумай, где и на что мы будем жить. Родители нам не помогут. Мне учиться еще два года. Да и ты должна поступить в институт, не век же секретуткой работать. Я еще не готов к отцовству, — стонал любимый в унисон с мамашей.

А я плюнула на них на всех и уехала в небольшой областной город к тетушке. Сама бездетная из-за первого аборта, она приютила меня. Мать успела и с ней прекратить отношения: раньше младшая сестра была позором семьи, теперь этим позором стала я.

Ребенок мне дался тяжело: как я чуть не умерла после родов в больнице, зараженной стафилококком, это отдельная история. О том, что я орала в родовой и какие мысли проносились в воспаленном мозгу, я забыла, когда мой малыш взял грудь. И вот тогда-то поняла, что я сумасшедшая мать — шевельнуться боялась.

А я плюнула на них на всех и уехала в небольшой областной город к тетушке. Сама бездетная из-за первого аборта, она приютила меня.

Димка был на удивление спокойным ребенком, если учесть все стрессы, которые я пережила во время беременности. Ночами плохо спала, вскакивала, прислушивалась, дышит ли. Конечно, если бы не тетушка, тяжко бы нам пришлось: как матери-одиночке мне платили пять рублей.

Малыш подрос, но в садик я пришла вместе с ним — нянечкой. И ради него поступила в педагогический на заочное, чтобы правильно и гармонично воспитывать ребенка, — смешно, как будто этому можно научить… В школе я тоже была рядом с ним. Димка учился хорошо, мне было лестно слушать похвалы от коллег-учителей. Сын занимался плаванием, немецким языком, танцами, гитарой. В общем, душа радовалась за мальчика.

Школу Димка окончил с золотой медалью и собрался ехать в Москву. Но этого я допустить не могла. Я обвиняла сына в предательстве:

— Как ты можешь бросить меня здесь одну? Мы только недавно похоронили тетю Веру! А ты… — я рыдала, то умоляла, то угрожала. — Только через мой труп. Ненавижу Москву. Я тут сойду с ума, — на самом деле я просто боялась, как там сынок будет без меня, без моей опеки. Он ведь такой неприспособленный к жизни. И Димка сдался, поступил учиться на иняз. Я, правда, хотела, чтобы он был юристом, но тут спорить не стала, решила, главное — высшее образование, а там видно будет. Иностранный язык никогда не помешает.

Свою личную жизнь я принесла в жертву сыну, вся моя личная жизнь — это Димка. Ни одного мужчину к себе близко не подпускала. Да и подругами не обзавелась.

Я, конечно, допускала, что он когда-нибудь женится, но не в восемнадцать же лет и не на этой девице, что работала швеей и жила в общежитии трикотажной фабрики. Я возненавидела ее сразу, потому что почувствовала угрозу, впервые увидев ее рядом с Димкой. Он так смотрел на нее… А ведь ничего из себя эта Аня не представляла: невзрачная худышка с курносым носом, в общем, ни кожи, ни рожи. И что только в ней нашел статный красавец Димка? Но как-то вечером за чаем сын объявил:

Свою личную жизнь я принесла в жертву сыну, вся моя личная жизнь — это Димка.

— Мама, мы с Аней женимся. Уже заявление подали.

— Дима, ты с ума сошел, тебе еще учиться три года, да и Ане твоей надо поступать…

— Мам, Аня ждет ребенка. Я люблю ее. Радуйся, скоро у тебя внук будет или внучка, — Димка сиял как медный самовар.

— Сынок, а жить на что?

— Я на заочное переведусь, работать пойду. Я же много чего умею — ребята в ансамбль зовут, им бас-гитарист нужен. И переводами можно заниматься. Не пропадем.

Где пролегает грань между сумасшедшей материнской любовью и оголтелым материнским эгоизмом? Но я была уверена: не для того растила сына, всю себя вкладывала в него, чтобы из-за какой-то пигалицы он сломал свою жизнь. Мальчик был не в отца, просто так он бы не отказался от обязательств. И я стала действовать. К тому времени уже работала в исполкоме и обросла кое-какими связями. Студенты начали выезжать за границу по обмену.

Я не могла видеть в аэропорту, как эта девчонка висла на моем сыне и рыдала, будто на войну отправляла.

— Анечка, я же только на два месяца, я ж не просто так в эту Германию лечу — денег заработаю на свадьбу. Я тебе каждый вечер писать буду, — мне как кинжалом по сердцу были его слова, обращенные не ко мне, меня-то он лишь чмокнул в щеку. Злоба против этой девицы так и клокотала во мне. «Ничего, недолго музыке играть, — думала я. — Скоро все это безобразие прекратится».

Вахтерша в общежитии радостно меняла нераспечатанные авиаконверты Димкиных писем на красные десятки.

А потом Аню с моей подачи уволили с работы и выселили из общежития. За аморальное поведение ее даже разбирали на комсомольском собрании. Парторг фабрики все повторяла мне:

— Надо же, а казалась такой тихоней. Правду говорят, в тихом омуте черти водятся.

Вахтерша в общежитии радостно меняла нераспечатанные авиаконверты Димкиных писем на красные десятки. Аня оказалась слабой. Когда я сказала, что Димке очень понравилось в Германии, он подружился там с девчонкой, поэтому и не пишет, Аня согласилась на аборт и уехала, даже адрес никому не оставила. Я радовалась, что добилась своего. Но…

Димка так переживал, не мог понять, почему Аня его не дождалась.

— Сынок, она, наверное, решила, что рано ей замуж. Тем более ребенок. В восемнадцать еще погулять хочется.

— Ничего не понимаю, она же писала, что любит.

— Писать одно, а объясниться с глазу на глаз, видимо, духу не хватило. Не переживай, сынок. Знаешь, сколько у тебя еще таких ань будет.

— Таких больше нет.

Весна в этом году радовала. Димка где-то пропадал вечерами, я уж подумала, что нашел себе новую девчонку. А он… он пришел коротко стриженный и с порога объявил:.

— Мама, мне завтра на призывной пункт. Я сам так решил.

Я потеряла дар речи. Сделать уже ничего было нельзя. В голове молоточками стучало: «Афганистан, война, моджахеды». Страх за моего мальчика просто выматывал, а письма были редкими и сухими. Я так обрадовалась, когда из Афгана начали выводить войска: «Пронесло. Спасибо Горбачеву».

Это был уже не мальчик, а мужчина, знакомый мне только по фотографии, присланной в конвертике без марки. Ему очень шла форма.

После

Он вернулся загорелый и возмужавший. Это был уже не мальчик, а мужчина, знакомый мне только по фотографии, присланной в конвертике без марки. Ему очень шла форма.

— Так, мать, когда-то я тебя послушал, но теперь все будет по-моему. Я найду Аню.

Я не возражала, только от волнения теребила газовый шарфик влажными пальцами, что ж, Аня так Аня. Лишь бы у Димки все сложилось. Хочет, пусть играет в ансамбле или занимается переводами — я слова против не скажу.

У меня не было мужчины, не было подруг. Какая это тоска — все время в одиночестве. Сидеть с книжкой долгими зимними или короткими летними вечерами и знать: дверь не скрипнет и ключ не повернется в замочной скважине. Сын был для меня всем. А ведь я хотела ему только добра. И понимала — не простит он мне Аню. Да я и сама себя не могла простить, груз вины состарил меня раньше времени. Мне кажется, что еще с той поры я стала женщиной без возраста.

Какое-то время от Димки не было ни слуху ни духу. А потом он ворвался радостный, с маленькой девочкой на руках:

— Знакомься, мать, это твоя внучка Ирочка. Представляешь, Аня почему-то не получала моих писем из Германии, напридумывала черти что и уехала к себе домой, а я ведь даже адреса ее не знал, — Димка просто светился. — И какая же молодец моя Анечка, никого не стала слушать, оставила ребенка. Аня, заходи, вы теперь будете жить здесь.

Я смеялась и плакала, глядя на эту пухленькую девчушку, так похожую на моего сына. Аня ему ничего не рассказала, и мы все эти двадцать лет жили дружно. Всякое бывало, но я научилась делить сына с невесткой. И бабушка из меня получилась вполне сносная. Возможно.

Всякое бывало, но я научилась делить сына с невесткой. И бабушка из меня получилась вполне сносная.

Я сидела на скамейке, теребила по привычке газовый шарфик, и слезы текли по моим щекам, в груди ком давил на сердце — это моя вина сжимала все внутри…

Сегодня моему сыну сорок лет. Было бы. Но вся беда в том, что после — это только в моем воображении. После не случилось. Мне сказали, что умер Димка от пневмонии. Это только недавно я узнала про неуставные отношения, про жестокость таких же мальчишек, которые не попали на войну, но устроили бойню среди своих. Я не научила сына на жестокость отвечать жестокостью, он не умел давать сдачи. И не знаю, где теперь Аня, я выдумала неродившуюся Ирочку.

Прикрываю глаза и вижу Димку с поседевшими висками, чуть располневшую Аню, из угловатой пигалицы превратившуюся в красивую женщину, и повзрослевшую внучку, так похожую на отца. Они смеются, они счастливы. Я тяну к ним руки, хочу обнять, но их силуэты размываются, а потом и вовсе исчезают: «Погодите, простите меня. Вернитесь…»

Я сжимаю газовый шарфик и смотрю на черточку между двумя датами, в эту черточку уместилась вся жизнь моего сына, и не могу вымолить прощенья, не находит моя душа успокоения ни в вине, ни в церкви. Одна надежда, что скоро этот ком внутри так прижмет сердце, что оно остановится, и я уже ничего не буду чувствовать…