— Холодный тогда был день. Ой, какой холодный. Мороз трещал немилосердно и всё без умолку. А сосны, бедняжки, дрожали, как последние опавшие листочки. Я дул на них, прижимался к беззащитным стволам, обнимал голые ветки, скидывал с них последний снег, и тихо пел про покой и про сад, где всегда светит солнце, а вечерами, когда опускается лёгкий туман, прилетают разноцветные соловьи и поют о любви и нежности. Я пел им колыбельные, целовал раскидистые ветви, обнимая всё крепче и крепче, а мороз трещал, и что-то внутри доверчивого деревца ломалось с треском, и я улетал к соседней сосне прошептать ей о чудном саде.
— А ты там был? — вздрогнуло одно молодое деревце.
— Был, — прогудел я. — Я пролетал над ним прошлым летом, когда костлявая старуха несла туда на руках маленького ребёнка и пару увядших ромашек, чтобы пересадить их в этом чудесном саду.
— А меня тоже туда пересадят?
— Тоже.
— А ты прилетишь ко мне?
— Я прилечу к тебе следующим летом. Только моё дыхание больше не будет обжигать холодом твою кору, оно будет нежным, как мягкий пух перелётных птиц, и ты вспомнишь о своём лесе. Вспомнишь своих сестёр, и загрустишь. Но грусть твоя будет светла, как крылья белого мотылька.
— Хорошо, — вздохнуло деревцо, задрожало, а потом с треском раскололось на две части и замерло. Мороз в ту пору и правду был сильным.
— Ууу, — понёсся я дальше, вздымая снежные фонтаны в город — кидаясь в лицо случайным прохожим, срывая шапки, залезая в уши, за воротники, задирая шубы и лёгкие пальтишки. То-то веселье было играть с ними в догонялки и щипать за щеки! В одном из закоулков я увидел измученную женщину с ребёнком на руках и затих. Она еле брела, неумело ковыляя босыми ногами по заснеженным мостовой. Снег уже давно запорошил её распущенные чёрные волосы и поблёскивал в них частичками драгоценных зеркал.

— Холодный тогда был день. Ой, какой холодный. Мороз трещал немилосердно и всё без умолку. А сосны, бедняжки, дрожали, как последние опавшие листочки.

Она брела, спотыкалась, вставала. Рассеяно напевала колыбельную и искала наугад — ногами — дорогу, ибо глаза её, застывшие от холода и слёз, смотрели в прошлое, а не прямо перед собой. Наконец, она упала, и больше уже не могла подняться.

Я немедленно налетел на неё, и снежинки с чёрных волос посыпались вниз каскадом сияющего бисера.

— Ууууу, ты довольно пела своему ребёнку земные колыбельные, сейчас я спою тебе про чудесные сад на самом краю озера, про сад, где всегда тепло и поют соловьи. Слушай, слушай, слушай…

И несчастная застывшими губами повторяла чуть слышно мои слова, а я всё пел и пел, о вечной любви, не знающей безответности, и вечном счастье. Я пел и знал: она больше не встанет. А сейчас что-то с треском расколется в сердцевине, и я отдам её в руки костлявой старухи, которая уже сидела на асфальте позади нас и внимательно следила своими круглыми чёрными глазами.

— Засыпай, — прошептал я и нежно поцеловал бедняжку в лоб. У, холод моего поцелую разлился по всему телу, и глаза навечно застыли двумя льдинками.

Маленький ребёнок на руках у несчастной заплакал от страха.

И такой это был хорошенький малыш, что мне стало жаль отдавать его вместе с матерью. Такой беленький карапуз, с ручонками, напоминающими больших белых птиц моей далёкой холодной страны. И глаза светились так ярко — как небо в минуты северного сияния.

У, сколько снега я намёл на его крошечное тельце, чтобы сохранить для него последнее тепло его матери. У, как недовольна была старуха:
— Отдай мне ребёнка, — сказала она, и стукнула клюкой так, что по всему городу поднялся жуткий лай собак, а в соседних домах повылетали стёкла.

Но я только заметал и заметал снегом малютку, и шептал ему: «Смерти нет, мой мальчик, смерти нет! УУУ, я выдую всё тепло из твоего сердца, чтобы сохранить тепло твоей крови, я выращу тебя, как деревце, я открою тебе все тайны, какие только знаю. А знаю я много: я ведь ветер, и был везде, я сквозил из всех щелей, облетал все леса, я расскажу тебе, мой мальчик. Засыпай, засыпай! Смерти нет, смерти нет…»

— Посмотри! — сказала старуха и нахмурилась. — Ты выдул уже всё тепло его сердца, но ты сохранил ему жизнь. Отдай мне его. Пока не поздно! Слышишь! Твой поступок не принесёт ничего, кроме зла и ледяного холода. Он не сможет любить, а если не любишь — ты никогда не попадёшь в прекрасный сад. Отдай его, пока он не научился жить с холодным сердцем! И тогда я отнесу его вместе с матерью туда, где всегда светит солнце, поют цветные соловьи, а трава мягкая, как ковёр самого богатого шаха. Я подарю ему разноцветные камни, и он будет играть с другими детьми. Я подарю ему чудесные цветы, и он будет растить их в прекрасном саду. Отдай мне его!
— Нет, я не отдам тебе моего малыша! Он вырастет с песнями бессмертия в своём сердце, он вырастет красивый, как снежинка, и величественный, как вершины ледяных гор. Он будет моим, а я раздую его гордость, вскружу его тщеславие, я подарю ему холодный и ясный ум и обжигающую кровь. Он будет бессмертным, как холод и лёд, и неизменным, как зима.
— Смотри…

И ах. Какое это было чудесное утро! Посреди большой комнаты стояла колыбелька, украшенная тёмно-зелёными лентами и серебряными нитями.

И старуха растаяла вместе с матерью.

— Это ещё не конец? — спросил гром и недовольно загрохотал.
— Ах, ах, это так печально, так печально, что я, право, расплачусь, — прошептала туча и надулась, готовая разреветься.
— А дальше-то что? — бестактно вылезло озорное облако, от нетерпения прыгая на месте. Облака — они вечно непоседливые и перебивают старших. Чего удивляться?!
— Не перебивай, — сердито прогудел ветер! А дальше я начал играть колоколами ближайшей церквушки, и люди, привлёченные звуками, вышли на улицы. И нашли малышку. «Мальчик не замёрз только благодаря снегу. Это чудо, — говорили они. — Право. Том (Том Марвало Реддл, такого было имя моего мальчика) родился в рубашке». А я растил его, гудел в углах приюта, сквозил через щели библиотеки, я летел за окном Хогвартс-экспресса. Я нашептал ему рецепты бессмертия, и он слушал меня. Он был моим — с самой предсмертной песни в студёном переулке.
— Но тебя обхитрили, не так ли? — весёлые, но строгие лучи солнца вмешались в разговор. Мы всё видели, всё знаем!
— Говорите!! — закричали все хором, и замерли, даже гром замолчал — а это что-то да значит!
— Мы проникаем во все дома, — засияли лучи, — богатые, бедные. Счастливые, несчастливые, знатные и не очень, в окно богача и художника, мы светим бедной матери, плачущей над больным ребёнком, и жесткому отцу, выгоняющему дочь из дома, мы всё знаем! Мы светим даже в окна, скрытые от глаз: в окна заколдованных домов!

И ах. Какое это было чудесное утро! Посреди большой комнаты стояла колыбелька, украшенная тёмно-зелёными лентами и серебряными нитями. В ней в ажурных пелёнках спал новорожденный малыш. Так и хотелось расцеловать его, хотя трудно было это нам сделать через дымчатые покрывала, бережно расправленные заботливой матерью.
Мы видели, как в комнату зашли феи даоров.

— Маленький Регулус, — склонилась над малышом фея красоты. — Сегодня тебе исполняется месяц, смотри, что я принесла тебе, — сказала она и наклонилась, чтобы сдуть пыльцу с ладой на ребёнка. Пыльца засверкала и исчезла на детской коже. — Отныне, — продолжала фея, — твои черты будут тонки и нежны. Как черты молодой девушки, а глаза — манящие и томные, резко очерченные, будут сиять волшебным заманчивым светом.
— Я принесла тебе хитрость и холодную логику,— наклонилась к нему фея ума. — Они помогут тебе в жизни и проведут тебя через самые немыслимые трудности.
— Я принесла тебе аристократические манеры, — прошептала сухая и строгая фея выбора. — Ты будешь точен, предельно вежлив и тактичен.
— У меня два дара. Возьми умение любить. Возьми и когда-нибудь ты поймёшь, что мой подарок сделал тебя ещё прекрасней. Такие дары вручается не всем, запомни!

И вдруг распахнулась дверь, и в комнату зашла костлявая старуха, а за ней женщина с измученными, застывшими глазами.

— Зачем ты здесь? — возмутилась фея красоты. — Что хочешь ты? Мы до сих пор не разгадали твой дар его старшему брату: бунтарство! Что в нём? Зачем ты сделала такой странный подарок?
— Потише! — прикрикнула старуха и ударила клюкой. — Корзина даров не полна без подарка смерти, а судить об их смысле не вам, пигалицы! Им всем настанет свой час. Разойдитесь!

— Зачем ты здесь? — возмутилась фея красоты. — Что хочешь ты? Мы до сих пор не разгадали твой дар его старшему брату: бунтарство!

Затем она нагнулась над колыбелью и прошептала:
— Великие дела предстоят тебе. Регулус Блэк. Долго, долго я искала: кто сможет понести на себе такой крест, кто сможет выстоять и пройти до конца, не испугаться, не оступиться. Мой дар тебе — сразиться с самим бессмертием. Береги, малыш, его. Ты видишь, ты видишь: перед тобой стоит мать, что плачет о своём ребёнке. Его сердце заполнил холод, а тело сковало бессмертием. Посмотри: горькие слёзы текут по её щекам, они чёрны от боли, тяжелы от любви, посмотри, вот её слёзы превращаются в чёрные жемчужины и падают в твои ладони. Береги их! Береги их, малыш! Обещай не растрачивать зря. Береги слёзы той, что скорбит о сыне.

И она исчезла. А мы поспешили дальше, дальше. Мы всё летали, дарили радость и надежду и думали о мальчике с волшебными дарами.

Мы видели, как он растет, мы целовали его руки и шею, когда он сидел с книжкой под ивой. Мы были рядом. Рядом в огромном зале. Где разгуливал ветер и трепал пламя свечей.

И дальше мы были с ним. Вплоть до самой пещеры, куда он пошёл. Внутрь нам было не пробраться, но нам всё рассказал наш родственник, огонь. Он рассказал, как Регулус перебрался через озеро мёртвых, как он пил горький напиток из чаши — той самой чаши страданий, как он упал на холодный камень, как из опрокинутой чаши посыпались чёрные жемчужины, превратились в женщину с растрепанными чёрными волосами измученным взглядом, а потом она вспорхнула и улетела белой птицей к свободе, к небу, где нет больше слёз.

— Ах, как это чудесно! Чудесно! — заворковало облако и умчалось летать по небу.
— После лета приходит зима, после зимы — лето. Всё возвращается, а я ещё побываю в далёкой холодной стране и в дивном саду. Бессмертие — повторится, так было, так есть и так будет, — прогудел ветер и улетел.
— Ах, нет, я всё-таки не выдержу, я расплачусь! — прошептала туча и действительно разревелась дождём, в результате чего рассеялась бесследно, а солнечные лучи устремились к земле: согреть напоенную влагой землю и дать силу новой жизни.
И то хорошо.