Рассвет над Бровками занялся тем серебристо-розовым сиянием, какое на Новгородчине бывает только в конце марта, когда весна робко приближается к порогу, стучится, но зима еще не пускает. И уныние кругом от засидевшейся старухи-зимы: снег грязный, лежалый, деревья понурые, уставшие. И лишь на рассвете сердце радуется, и дышит душа в предчувствии перемен.

Сережка проснулся, сквозь неплотную шторку увидел розовую полоску. «Все, сегодня решусь!»

В кухне уже чем-то грохотала Татьяна, мачеха, и Сережка с раздражением подумал, что сейчас начнется. А оно и правда началось.

— Сынок? Ты проснулся? — Татьяна приоткрыла дверь, просунула голову. — Чего рано-то?
— Не спится, — буркнул он, раздражаясь почему-то от ласкового мачехиного тона, прибавил. — И не сынок я тебе.

В кухне уже чем-то грохотала Татьяна, мачеха, и Сережка с раздражением подумал, что сейчас начнется. А оно и правда началось.

Татьяна привычно опустила глаза и вышла.

***

Спустя два года, как похоронили мамку, батя привел Татьяну, посадил в зале, сказал: «Сергей, привыкай. Будет с нами жить, как в деревне без бабы? Никак нельзя». Сергей привыкать не собирался, но открыто и не придирался к мачехе, на людях был вежлив, наедине равнодушен или раздражителен. Татьяна поначалу все вертелась вокруг, ухаживала, сюсюкала даже, потом перестала, лишь изредка смотрела с ненавистной ему нежностью. Сережка так решил: дотерпит, школу окончит, поступит в путягу, уйдет тогда. Но вот и школа уж почти год как окончена, в путягу не попал, а больше пока в деревне делать нечего. Тут Татьяна и принялась уговаривать, мол, шел бы к бате, вождению или еще чему поучился, чего зря сидеть? До лета далеко, поступать нескоро, а лишняя копейка в доме не помешает. Зачем Сережка «встал в позу», он, пожалуй, и сам не мог сказать… Ну вот чего она лезет, а? Воспитывает, зудит! И все так ласково, сю-сю! Если б прикрикнула или подзатыльника дала, Сережка бы сразу ушел, ни минуты бы не остался. Но мачеха не кричала, к его досаде.

Решение уехать созрело, когда пообщался он с заезжим питерцем, который застрял в ноябрьской скользи дорог, а батя его трактором вытягивал. Дело к ночи было, пустили заезжего ночевать. За столом батя с мужиком выпили по сто, разговорились, а Сережка слушал и наслушаться не мог! Ни фига себе, какая там жизнь, зарплаты какие! Без опыта, без образования возьмут, на стройку ту же или еще куда. Размечтался Сережка о таинственном и счастливом городе Питере, правдами-неправдами скопил денег на первое время и стал ждать.

***

И настал момент.

За завтраком батя, молчавший до сих пор, стал дудеть в мачехину дудку, мол, сидишь сиднем, балбес великовозрастный…

Сережка фыркнул, бросился в комнату, схватил собранную загодя сумку и вылетел из дома.

Батя недоуменно поглядел, а Татьяна вдруг рванулась за ним.

— Сережа, ты что? Куда ты?
— Да пошли вы все! Надоели! Я сам буду, в Питер поеду!

И бросился к шоссейке. Татьяна — как была — босиком и в халате — бежала за ним по липкому предательскому снегу, кричала что-то, но Сережка уже тормознул попутку, прыгнул в нее и лишь видел перекошенное белое лицо мачехи и беззвучно открывавшийся рот.

С Московского вокзала он вышел на шумный запыленный проспект, огляделся. Машины нервно сигналили в пробках, люди куда-то неслись…

***

Водила довез парня до узловой Малой Вишеры. В Вишере Сергей прыгнул в электричку на Петербург. Пассажиров почти не было; он сел в конце вагона и стал смотреть в окно. Мелькали серые мартовские деревеньки, облезлые леса, лежалые сугробы… «Ну как в Бровках прям! Тоска одна», — думал парень. А серое все мелькало и мелькало, погружая в гипнотическую дрему… Сережка не заметил, как уснул.

С Московского вокзала он вышел на шумный запыленный проспект, огляделся. Машины нервно сигналили в пробках, люди куда-то неслись… Сережка поозирался, приметил двух пацанов, курящих в сторонке, подошел:
— Здорово, мужики, а что это за улица?

«Мужики» как-то странно переглянулись.

— Ну, Лиговка. А тебе куда, чувак?
— А, — замялся Сережка, — не знаю пока. Вот, приехал, на работу хочу устроиться. Дома достало все.
— Откуда будешь?
— Да с Бровок я, с Новгорода.
— Ну, раз с Бровок, — парни снова переглянулись, — тогда, считай, приехал.

Новые знакомые представились Димоном и Саней. Сережка вдруг почувствовал себя таким значимым, важным — вот так, за здорово, понравился столичным. Они предложили поехать на «Ломо» — какое еще «Ломо»? Он не знал, но согласился. Вот это и есть взрослая, настоящая жизнь, и он, Сережка, теперь сам себе хозяин.

***

«Ломо» оказалось станцией метро «Ломоносовская». Дома тут были попроще, не такие, как в центре. Зато и воздух почище. Сережка потянул носом:
— А что тут? Река рядом?
— Река-а, — передразнил Димон, — да так, речка небольшая.

Они с Саней заржали, Сережка подхватил, а потом вдруг увидел…

Сильная, закованная в лед, местами уже взламывающая его, непокорная Нева надвинулась на Сережку всей своей мощью. Он стоял на набережной, и в свете вечерних фонарей Нева казалась ему огромной дорогой без начала и конца, его, Сережкиной, новой дорогой…

Димон и Саня не жадничали, водки давали. Сережка сидел уже совсем соловый, оглушенный парковой теменью, голодом и усталостью.

— Ну, что? По водочке для сугрева?

Димон вытащил из-под куртки бутылку. Сережка вообще-то не пил никогда особо, с пацанами баловались пивком, но новая дорога и взрослая жизнь так закружили голову, что он не задумывался.

Пили из горла. Водка жгла до слез, мутила голову. Сережка поворачивался к Неве, вдыхал влажный воздух, цепляясь за перила, шел по набережной, и мысли становились легкими…

Стемнело совсем. Новые знакомые предложили прогуляться до парка на ул. Бабушкина, посидеть в беседке: «Чуть-чуть, а потом на ночлег тебя пристроим, новгородец».

В беседке обнаружилась бомжиха. Возраст ее определить было трудно, Сереже показалось, что бабка совсем. Бомжиха страдала похмельем, выпить не отказалась, а потом попросила еще. Димон и Саня не жадничали, водки давали. Сережка сидел уже совсем соловый, оглушенный парковой теменью, голодом и усталостью.

— Ребят, может, пойдем? Вы обещали, что переночевать дадите?
— Что, малой, скопытился? Погоди, вот бабка нам заплатит, и пойдем.
— За что заплатит, ребята?
— Как за что? За бухло! Что думаешь, халявное бухло-то? Бабка, деньги-то есть? Настреляла за день?
— Нет денег, ребятки, ни копейки нет.

Димон ухмыльнулся:
— Ну, пляши тогда, бабка, отрабатывай!

Схватил старуху за шкирку, вышвырнул из беседки и дал пинка. Старуха упала носом в снег, Димон еще раз пнул ее, потом пнул Саня… И тут Сережка не выдержал. С криком: «Да уймитесь вы, гады» он бросился между взлетающими ногами парней и бабкиной спиной, получил тут же в челюсть, потом еще и еще… Сознание уплывало, уплыло, и Сережка уткнулся лицом в плотный, мартовский снег…

***

— Сыночек лежит, а матушка ждет, сыночек лежит, а матушка ищет…

Сережка открыл глаз. Один. Второй, почему-то, не открывался. Одним глазом он увидел перед собой босые ноги. Кто-то склонился над ним и гладил по голове. Он с трудом повернулся. Над ним стояла немолодая женщина в легком белом одеянии. И совершенно, абсолютно босая.

Женщина прикоснулась к мокрым Сережкинам вихрам, легко погладила, перекрестила, подула зачем-то в глаза… Он снова провалился в сон.

— Сыночек лежит. Глу-упенький.
— Вы кто?
— Тебе — никто, а люди Матреной кличут, Босоножкой. Вот и ты Босоножкой зови.
— Почему ты босая?
— А почто мне? Мне и так тепло.
— Так снег же, холодно…
— Меня Матушка с Батюшкой стерегут, мне не зябко. А тебя некому стеречь, от всех отбрехался. А матушка ждет, ищет, плачет…
— Да нет у меня никакой матушки, померла она! — Сережка поднялся и присел. — У меня мачеха-дура, да батя.
— А ты сердечко-то открой — вот и увидишь матушку, она тебя уж давно видит, а ты нет. Откроешь сердечко, дорожку правильную углядишь. Матушка и подсобит. А сейчас поспи, поспи… выспи зелье-то.

И женщина прикоснулась к мокрым Сережкинам вихрам, легко погладила, перекрестила, подула зачем-то в глаза… Он снова провалился в сон.

***

— Эй, парень! А ну вставай, замерзнешь!

Сережка открыл глаза, потянулся. Над ним стояла смутно знакомая тетка — вчерашняя бомжиха?

— Вставай, дурак, со снега-то. Я тут чаю принесла, погрейся.

На улице совсем рассвело. Бабка держала дымящийся пластиковый стакан — видимо, купила или выпросила в ближайшем ларьке. Сережка оглянулся. Сумки нигде не было. Следов вчерашних «друзей» тоже. Он пробежался по карманам — ни денег, ни документов. «Во, попал!» — и вдруг слезы хлынули водопадом. Бабка присела рядом и молчала. Когда он успокоился, сунула остывший чай и велела: «Рассказывай!»

И Сережка вдруг все ей рассказал. И про маму, и про мачеху-Татьяну, про побег, про город мечты — Питер… И что дурак он, и что домой хочет, и лучше Бровок родных нету! Бабка слушала, не перебивала.

— Домой тебе надо, вот что. Денег чуть дам. На Московский не поедешь, пешком пойдешь до Сортировки, там лазейку покажу, мимо касс пролезешь и в вагон. Вчера ты меня пожалел, сегодня я тебя… Эх, грехи наши тяжкие… ну, пошли.

И они пошли. По дороге Сережка все мучительно думал, вспоминал, потом спросил:
— А вот женщина еще была… ну, такая, босая и в белом. В глаза мне дула…

Сумки нигде не было. Следов вчерашних «друзей» тоже. Он пробежался по карманам — ни денег, ни документов. «Во, попал!»

Бомжиха усмехнулась.
— Босая, говоришь? Так то Матронушка-Босоножка к тебе приходила, Матушка наша, заступница и покровительница. Могилка ж ее тут, недалеко, на Обуховской.
— Какая еще Босоножка?
— Матронушка! Что тебе говорила — все правда, все исполнится. Святая наша, сто лет жила, в 1911 году померла, всю жизнь босой ходила, оттого и Босоножка. Лечила, милость всякую оказывала. Царицу Александру уму-разуму учила. И тебя, видишь, дурака, спасла…

Сережка удивился начитанности бомжихи, но от усталости, от силы бешеного водоворота событий, в который его затянуло, спрашивать не стал…

На станцию Сортировочная они пришли примерно за час. Бабка ловко просунула его в лазейку, он выбрался на перрон, и вскоре поезд уносил его обратно на Новгородчину…

***

До Бровок Сережка добрался рано утром. Чуть брезжил рассвет знакомой серебристо-розовой полоской. Он прокрался под окнами, в кухне горел ночник. Сережка увидел мачеху, сжимавшую зубами платок. По изможденному серому лицу ее текли редкие слезы, в руке Татьяна держала пузырек с корвалолом. Сережка прислонился лбом к стеклу и застыл. Он так нечеловечески устал, что сил двигаться больше не было.

Вдруг мачеха встрепенулась, подняла глаза…

«Мама, — одними губами прошептал Сережка. — Я дома».