Его дом стал другим с тех пор, как в нем поселилась Лаура. Он хорошо помнил, как стены будто бы расступились, когда эта большая сильная девушка ворвалась в квартиру — не вошла, извиняясь и немного смущаясь, а именно ворвалась, даже слегка толкнула хозяина, прошла сквозь, а он так и замер на пороге с ключом.

Потом Лаура ходила по комнатам, прикасаясь то и дело к стенам и мебели своими ласковыми белыми руками. Он следовал за ней и глуповато улыбался. И эта глупая улыбка нравилась ей. Она часто говорила: «Когда ты такой дурак со мной — это лучшее, что может быть. Такой умный с другими. Такой дурак со мной».

Без нее, без Лауры, пространство этого дома гудело от напряжения. Здесь часто ссорились, язвили, кричали, плакали, игнорировали, поворачивались в постели на другой бок, не желая видеть, закрывались подолгу в ванной, чтобы собраться с мыслями или говорить по телефону с кем-то, кто не давит и не душит.

Его друзья давно не любили этот дом, и это было несколько лет взаимно. Кто-то из них даже шутил, что из бутылок здесь выветривается градус, а из памяти — все смешные и неприличные истории, питающие всякие близкие отношения. Он знал это, но не хотел ничего менять. Он был человеком терпеливым, а чувство долга для него даже было не чувством, а болью. А тут она, Лаура. С аптечкой и средним медицинским образованием.

Как-то, когда он отдыхал и тяжело работал одновременно на побережье Черного моря, она подсела к нему, положила руку на лоб, цокнула язычком: «Не живи так. Ты можешь жить не так». «А как?» — спросил он будто бы в никуда. На это она отвечала ему месяцами.

Их лето прошло, и в ритме рваной регулярности он получал от нее mms. Вот они вместе под уставшим августовским солнцем любят друг друга, стоя по пояс в цветущей морской воде. Вот они всей шумной, бесшабашной компанией археологов-профессионалов и любителей пляшут какие-то туземные танцы вокруг костра. Их мокрые тела в песке и каких-то блестках, срам прикрыт набедренными повязками, и повязки эти — по лицам видно — играют такую же роль, как пиджаки на успешных переговорах — вот-вот все расслабятся настолько, что не нужно будет никакой официальности.

На следующем снимке мужчины несут Лауру к импровизированному трону Царицы Лета, счастливые оттого, что она тяжелая, а они сильные.

Еще снимок: Лаура восседает на троне из дерева и пластика, с наглым вызовом смотрит куда-то вдаль, на ее пышной груди бусы из пивных крышечек, и одну из них она пробует на зуб — мол, золото или нет? Конечно, золото. Все это пиво было с наслаждением выпито в кафе с пластмассовыми стульями и мерзкой музыкой их дружной компанией влюбленных в Лауру. Потом было так сладко сс*ть с видом на море. Он помнил, как однажды Лаура напросилась подержать его член во время этого таинства. Как реагировать — было непонятно, но он все-таки позволил. И эту фотографию она, стерва, прислала ему в скором времени. «Археолог, я хочу помнить. Я же все забуду, если не будет артефактов», — ответила она, парируя его возмущения.

Извечный её «хвост» по прозванию Чмырь с внешностью спивающегося херувима и профессиональным фотоаппаратом всегда его бесил. Если бы она пожелала, не отходил бы от нее вовсе, снимал бы каждый шаг Лауры, а точнее — разбег. Есть женщины, которые плывут. Есть выступающие, «будто павы». Есть бредущие, ковыляющие, шагающие, плетущиеся, даже марширующие. А Лаура — всегда разбегалась, сотрясая землю. Даже когда, утомленная жарой, работой на раскопе и пивом, она лежала с закрытыми глазами под тентом и просила медленно целовать ее всю, не пропуская ни единого закоулка ее величественного тела — даже тогда это был «упор-присев» перед рывком в самую гущу бытия.

«Археолог, я хочу помнить. Я же все забуду, если не будет артефактов», — ответила она, парируя его возмущения.

Он сам был большим. Он почти всегда оказывался самым высоким в компании. Но с ней он порой мог чувствовать себя карликом, с алчным восторгом исследующим тело Брунгильды. Мог ли он встретить на ее холмах и изгибах кого-то еще? Мог, и он был готов к этому, в конце концов, хроника его дней не раз свидетельствовала: другие мужчины, бросив ему вызов, редко могли вырвать у судьбы победу. Другие женщины — тем более, и к ним он из уважения к биологической безоружности противника был мягок и даже угощал своей колоссальной добычей.

Кстати, где эта фотография? А вот она: коротко стриженная необаятельная женская голова тянет губами сосок Лауры и по-коровьи смотрит в камеру. Голове хотелось выглядеть на снимке хулиганкой, но спрятать неловкость дебютантки она не смогла. Тогда Лаура взахлеб смеялась, с ней это бывало, а он выкинул «недосапфо» из палатки, прописав ей вслед горькое матерное словцо. После всю ночь до самого крика дежурного «подъем!» на режущем уши фоне удара половником о крышку кастрюли он ломился в щели Лауры, затыкал ее пробоины, как будто тонет «Титаник», и он спасает не только себя, но и хрупкую, прекрасную эпоху. Есть ли фотографии этой ночи? Нет, и не может быть.

За границы нужно бороться — ему это было известно. Как знаток геополитики, он понимал: друзья становятся врагами, но и без врагов нельзя. Жизнь на большой земле дает те же перспективы битв и величия, как жизнь с большой женщиной. Развлекая публику тостами, он говорил: «Наша Лаура…». А ей на ухо, щекоча каплями пота, стекающими с губ и подбородка, он в исступлении цедил: «Моя! Ты только моя!».

Возможна ли фотография пика ее наслаждения, когда она вонзила ногти ему в плечи и взвизгнула, как от страха? Нет, он бы не допустил этого святотатства, не доверил бы съемку даже камере Хельмута Ньютона. Тогда она пыталась прийти в себя, отдышаться, отсмеяться, поделиться с ним своими переживаниями, но не нашла слов для него.

В руках у Лауры вдруг оказался телефон, она набрала мужу, дождалась, пока тот придет в себя, вскочив в середине ночи, и сказала: «Ты не умеешь ***ться». Затем позвонила бывшему мужу, с которым прожила всего полгода, мотаясь по разным городам страны, и, не придумав ничего лучше, произнесла даже с каким-то состраданием в голосе: «Ты не умеешь ***ться». Швырнула телефон в угол палатки. Вздохнула как впервые. Улыбнулась Археологу как единственному. Он был слишком реалистом, чтобы задрать нос после этого эпизода, но, черт возьми, почему именно в тот миг он ощутил, что счастье есть? Он достаточно долго прожил, чтобы утратить веру в вечный огонь между мужчиной и женщиной, но слишком замерз, чтобы отказаться от возможности погреться и согреть.

Осень, город, квартира. Лаура как будто привезла с собой полные чемоданы смеха и музыки. Безусловно, она была хозяйкой, но не строгой ключницей, не принцессой в башне, нуждающейся в том, чтобы ее оберегали от всего мира, а трактирщицей. Ее трудно было представить в изысканном обществе интеллектуальных снобов. Но кто бы знал, в какую смердящую задницу Археологу порой хотелось послать всех этих кандидатов, докторов, кураторов, критиков, редакторов, младших и старших научных сотрудников, академиков и членов-корреспондентов, члены большинства которых, очевидно, не вставали, а только конвульсивно вздрагивали или же годами не выглядывали из-под необъятных животов. Он снисходительно презирал людей, пытавшихся использовать знания как способ обмануть себя. Не отказывал себе и в удовольствии зло посмеяться над женщинами или мужчинами, решившими попробовать произвести на него впечатление выкрутасами ума, тогда как в их глазах читалось: «Ну, скажи же, что ты меня хочешь». Или «признай, что я тоже мощный мужик, как и ты».

Лаура никогда не пыталась казаться. Она — была: поверхностной и умной (чаще поверхностной), начитанной и невеждой (чаще невеждой), заботливой и бездельницей (тут паритет), но всегда в полную силу. Она угощала мир собой и не обижалась, если кто-то диетик, диабетик или дурак. Не обижалась, потому что знала: она — всегда повод сорваться. Друзья снова полюбили его дом. Кто-то даже спросил: «Ты ремонт сделал, что ли? Тут как-то раньше темнее было». Он простил эту явную шпильку, запил ее коньяком, закусил лимоном и поцелуем Лауры.

Когда он уставал от праздников, когда был в настроении злиться и работать, что у него всегда прекрасно сочеталось, Лаура убирала в свои волшебные чемоданы музыку, песни, смех и секс. На смену приходил покой. У нее покой был особенный — вязкий, тягучий, питательный, как кисель из детства. За пеленой этого покоя порой нельзя было разглядеть и самой Лауры. Она была достаточно уверена в себе, чтобы знать: пройдет время, покой отыграет свое, и Археолог к ней вернется.

Фото: 123RF / Oleksii Hrecheniuk