Я остановил велосипед и, опустив ногу на асфальт, прислушался. С некоторых пор я полюбил выезжать из дома ночью, медленно проворачивая педали кружить вдоль домов, заглядывая в слабо освещенные окна, прислушиваясь к звукам, которые невозможно уловить днем. Только по ночам решаются говорить о чем-то деревья, и стоя подолгу в их тени, иногда мне казалось, будто я понимаю их рассказы - без начала и без конца, часто обрывающиеся на полуслове от проехавшей мимо машины, и начинающеся уже совсем с другого места... Я был счастлив подсмотреть в каком-нибудь из окон кусочек жизни, мне непонятной и незнакомой, а потом долго обдумывать то, что увидел, настолько долго, насколько увиденное захватывало мое воображение.

Той ночью меня привлек шорох чьих-то шагов, я уже собирался было повернуть к своему дому, но это остановило меня. Кто-то шел там, в темноте, и чтобы узнать, кто это был, мне нужно было замереть на месте. Желтое пятно фонаря выхватило женщину - довольно легкомысленно одетую, как будто еще достаточно молодую. Но в то же время (это бросилось в глаза сразу, едва она вступила в магический световой круг) в ее лице, линии губ и подбородка таилось нечто, заставившее меня поехать за ней.

Я ехал тихо, стараясь не вспугнуть ее, это было нетрудно: гул Лениградского пропекта покрывал маскировочной сеткой любое мое движение. Женщина даже не обернулась. Да, я ехал, разглядывая ее бесконечно внимательно. Я изучал ее походку и мне чудился шум невидимого дождя, каким-то образом я всегда умел отличать людей, внутри которых идет дождь. Я весь превратился в слух. И вскоре уловил, как она вздохнула. Это повторилось несколько раз. Кажется, ей очень хотелось плакать, и она сдерживала себя из последних сил. Я не видел ее слез, возможно, их даже не было, это был только порыв, раскрывший передо мной на долю секунды ее мир, но доли секунды было достаточно.

Что-то случилось с ней - такое, чего пока не знал я. И, едва я угадал в ней это, как во мне липкими лужицами начала растекаться грусть. Ее отчаянье было мне еще незнакомо, но я был ребенком, и то, что переживала сейчас она, - я понял совершенно отчетливо - когда-нибудь предстоит пережить и мне.

Еще медленнее ворочались педали, я забыл о них, забыл о предосторожности и несколько раз подъехал к ней совсем близко, почти вплотную, но она по-прежнему была слишком далека от того, чтобы меня заметить.

Тихой, очень знакомой мелодией зазвонил в сумочке ее мобильный телефон. "Да", - сказала она хрипло. Долго молчала, видимо, слушая того, кто ей позвонил. - Я не понимаю, почему ты так поступил со мной. И все же я чувствую, что ты меня по-прежнему любишь. Как мне жить с этим? - Нет, я не смогу. - Послушай, но ты не можешь оставить меня вот так. Приходи, слышишь? Приходи в любое время. Хоть посреди ночи, хоть под утро. И скажи мне то, что говоришь сейчас. Скажи, и я отпущу тебя. Не будет ни слез, ни упреков. Я просто хочу, чтобы ты пришел и сказал мне, почему, прожив со мной восемь лет, прожив, как мне кажется счастливо... Мы же с тобой никогда не ссорились, ты помнишь? И теперь, прожив со мной восемь лет, ты уходишь к женщине, с которой едва знаком. Сколько вы повстречались, неделю, две? Да, я поняла, что ты с ней познакомился, пока я лежала в больнице. И мне кажется, можно было найти другое время, более подходящее, чем говорить, что ты бросаешь меня - по телефону, и к тому же на второй день после того, как меня выписали"...
Наверное, на том конце провода бросили трубку. Потому что она как-то слишком сильно нажала "отбой" и швырнула телефон в мусорный ящик.
Стараясь не терять ее из вида, я наклонился над урной: телефон лежал там, его неостывшие от разговора клавиши горели зеленым светом, какое-то время я разглядывал его, обернулся по сторонам (убедиться, что кроме меня никто не видел, как она выбросила телефон), потом подхватил трубку, сунул ее в карман просторных джинсов и задумчиво тронулся дальше.

Меня одолевали смутные сомнения, но мне не дано было ни разобраться в них, ни решить, что с ними делать. Я заметил, что женщина вошла в маленький ночной магазинчик, и, аккуратно прислонив велосипед к перилам, я поднялся по ступенькам. Она покупала коктейль "Водка-лимон" и в тот момент, когда я вошел, расплачивалась с продавшицей. Я стоял и молча смотрел, как она забирает баночку с коктейлем, как кладет кошелек в боковое отделение сумки и, едва она сделала шаг по направлению к выходу, я повернулся и спустился по ступенькам прямо перед ней. Но и теперь она совершенно не обращала на меня внимание.

Сев в седло, я пригнулся к рулю и нырнул в темноту одной из боковых подворотен. Там я встал, прислонясь к холодной стене. Впервые в жизни видел я женские слезы так близко, и, наверное, впервые столкнулся с таким неподдельным горем. Это горе было настолько глубоким и бесконечным, что у меня начало сбиваться дыхание. Я чувствовал, как оно ищет и не находит выхода, как оно переполняет ее всю, но не знает, как выплеснуться наружу.

Снова послышались шаги - и я поймал себя на мысли, что уже начинаю различать ее шаг и даже если бы мимо темного проема, в глубине которого я притих, прошло несколько десятков женщин, я непременно сказал бы, чьи шаги принадлежат именно этой. Она прошла мимо уже заметно увереннее, чем шла до этого. Теперь, похоже, она знала, куда ей идти. Она словно приняла какое-то решение: прямо на ходу, судорожными глотками, она отпивала из банки, и по тому, как слабо плескались там остатки коктейля, я понял, что она выпила уже почти все, без каких-нибудь капель.

Раздался стук жестянки, покатившейся по асфальту, и от этого стука по моему телу снова пробежала тоска, еще сильнее прежней. Нажав на педали, я в два счета догнал женщину. Приблизившись к ней так, что мое переднее колесо было в каком-то милиметре от ее ноги, и тем не менее не касалось ее, я что есть силы рванул ее сумку. Она досталась довольно легко, мои ноги никогда меня не подводили: вот я уже на той стороне проспекта, проскакиваю через пустынные дворы, поворачивая руль то влево, то вправо.