Сколько он себя помнил, по вечерам жена Ирина отправляла его во двор выносить помойное ведро. Оно обычно было тяжелым: дети утрамбовывали мусор ногой, за что, правда, изрядно получали. Но Валентину Михайловичу даже нравился этот ритуал: прийти домой, скинуть ботинки, влезть в тапочки, переодеться в любимый спортивный костюм, отужинать. Затем Ирина принималась за посуду, мыла тарелку-другую, затем, поворачивалась к нему и то ли спрашивала, то ли утверждала: «Валек, вынесешь ведро?»

Он брал его за пластмассовую ручку и шел вниз, с пятого на первый. Строго говоря, по изменению самого ведра при желании можно было проследить всю историю их семьи: во времена студенчества они пользовались перекособоченным металлическим ведерком, потом таким же, но более ровным, затем легким пластмассовым, в которое вкладывалась газета. Сейчас ведро было почти произведением искусства: гладкое, яркое, с блестящими боками и белой крышкой. А внутри лежал удобный черный одноразовый пакет, который позволял сохранять стерильную девственность днища.

За годы путешествия с ведром Валентин Михайлович изучил все выщерблинки на ступенях и стенах родного подъезда. Даже ремонт не мог полностью скрыть неказистость стен, и через многослойную краску на них проступала сама история: от смены музыкальных пристрастий до забавной чехарды любовных перипетий их соседки Тамарки, теперь уже степенной матери двух малышей. На третьем этаже было написано, что Гусь - собака; и он каждый раз думал о том, что это какой-то явный биологический нонсенс.

За годы путешествия с ведром Валентин Михайлович изучил все выщерблинки на ступенях и стенах родного подъезда.

Кандидатскую и докторскую он тоже выносил в себе, пока выносил ведро. Это может показаться невероятным, но именно этих семи с половиной минут от родной, с оторванным уголком дермантина, двери до помойки ему с избытком хватало для того, чтобы что-то досочинять или допонять, вычленить нечто самое важное, состыковать детали. Докторскую он писал за столом, но эти самые семь с половиной минут были ему необходимы: он оставлял наполненную детским гамом квартиру, и мысли приходили в порядок без усилий, сами собой.

Однако уже две недели заветные минуты были напрочь отравлены. Примерного семьянина преследовал образ аспирантки Машеньки. Она была немного пухлой, мягкой, с очаровательными ямочками на щеках, покрытых персиковым пушком. Ее голубые глазки смотрели на Валентина Михайловича с такой преданностью, с таким безграничным доверием, что сердце его каждый раз сжималось, ухало куда-то вниз, ударялось там о желудок, взлетало к гортани и там останавливалось.

Машенька была умна и домовита. Когда выяснилось, что она живет в доме по соседству, Валентин Михайлович обрадовался: возвращаться с работы в одиночку было скучно, рядом же с очаровательной аспиранткой сорок минут пролетали за секунду. Да и народ в автобусе косился на их пару, и от этого почему-то хотелось распрямить плечи и стать моложе лет на -дцать.

Они выходили на одной остановке и расставались: дома были рядом, но Машеньке нужно было обходить свой дом справа, а ему свой слева. Потом он начал провожать ее до подъезда, а однажды, когда Машенька везла тяжелые сумки, он поднял их ей наверх в квартиру на пятом этаже, но не в трешку, а в однушку.

Так было несколько месяцев; потом он остался у Машеньки на чай. А однажды задержался на два часа; просто не смог не задержаться, так умоляли остаться ее глаза, с такой трепетной искушенностью она положила его руки на свои плечи.

Это было странно и ново, ведь он никогда раньше не изменял Ирине. И не хотел этого. Но что-то завораживающее было в этой запретной связи, в этом вкусном, пряно-горьком запретном плоде греха.

Через десять минут он был у Машеньки. «У меня пять дней!» - бухнул он с порога, и Машенька с визгом кинулась ему на шею.

Он начал уходить с работы чуть раньше, и это позволяло ему быть у Машеньки дольше. Ему было смешно: никто из коллег и думать не мог, что он, такой положительный и трепетный супруг, живет двойной жизнью. Пожалуй, от ощущения собственной загадочности он получал едва ли не больше удовольствия, чем от жарких поцелуев: иногда ему казалось, что за ними следят, порой он со странной надеждой пытался найти на лице жены признаки зародившихся подозрений. Однако их не было; Ирина была безмятежна, и от этого было как-то особенно горько и вкусно одновременно.

Через три месяца он уже был готов порвать с Машенькой. Его должны были отправить в командировку, в Новосибирск. Билет был куплен, Ирина собрала его вещи в удобную сумку, аккуратно вложила сверху спортивный костюм и тапочки. Он поцеловал ее в губы, и тут зазвонил телефон. Срывающийся голос - ах, эти междугородние! - старого друга и коллеги Алексея сообщал, что выезд нужно отложить: не готовы к встрече, месяц или два. Хорошо, кивал Валентин Михайлович, хорошо! Он был согласен со всем, поскольку именно в этот момент твердо понял, что судьба дает ему уникальный шанс, сама толкает его на путь лжи: в командировку он поедет, но не дальше соседнего дома. И это будет его, так сказать, прощальная гастроль.

Через десять минут он был у Машеньки. «У меня пять дней!» - бухнул он с порога, и Машенька с визгом кинулась ему на шею.

Прямо из прихожей он позвонил Алексею, убедился, что об отмене поездки на работе никто ничего не знает, и попросил прикрытия . «Ну, Валька, ты даешь!» - присвистнул Алексей, но от прочих комментариев воздержался.

Это было сказочно. Он целый день валялся на диване, приболевшая Машенька таскала ему в постель кофе. А когда он его явно перебрал и подскочило проклятое давление, она бегала за таблетками и суетилась, что, конечно, было очаровательно. Она мурлыкала как кошечка, и он гладил ее по голове (без седины!) своей ласковой взрослой рукой.

Но на второй день ему вдруг начало казаться, что она слишком неестественна, и он полушутя поинтересовался, отчего она говорит не по-человечески, а мявкает как известное млекопитающее. Машенька долго плакала в ванной, но он взломал дверь, и они помирились.

Во рту Валентин Михайлович все время чувствовал странный металлический привкус - наверное, таково на вкус предательство?

Но на следующий день он увидел из-за тюлевых занавесок, как к его младшему сыну Кольке пристали на улице старшие мальчишки. Он распахнул было окно, но крик застрял в горле: разве можно кричать, если ты в Новосибирске? Он видел, как Колька отчаянно сопротивляется, как держит удар, все-таки не зря боксирует в секции; как потом поплелся домой битый, но непобежденный.

И когда Машенька ушла в магазин, он позвонил домой и долга молча слушал протяжное «алло-о-о» жены. «Вас не слышно, перезвоните!» - она повесила трубку. Он набрал номер еще раз, она подошла, сказала: «Минутку», и он услышал, как она кричит, прикрыв трубку: «Тише, вдруг папа звонит, а слышно плохо?» Он вновь молчал; она всегда так ждала его звонков.

На третий день они почти не говорили с Машенькой, и он все дольше не засыпал.

Оставалось всего два дня до его возвращения. Ничего, как-нибудь… Машенька вздохнула во сне, и ему показалось, что это вздох Ирины, такой одной, единственной, перед которой он так виноват. Наверное, надо сказать Ирине о своем грехе. Так будет честнее. Хотя нет, ничего нельзя ей говорить. Никогда! Это все избудется-позабудется, да и Машенька найдет гораздо более трепетного возлюбленного, чем пятидесятишестилетний доктор наук, найдет обязательно, и сама станет доктором.

А потом до конца командировки остался лишь день. Во рту Валентин Михайлович все время чувствовал странный металлический привкус - наверное, таково на вкус предательство? Или это и есть вкус греха? Сначала он смаковал эту новую вкусовую нотку, затем, измученный ее навязчивостью, начал потихоньку полоскать рот водой, но вкус только усиливался. Ничего, он все искупит. Искупит свою вину! И больше никогда не поступится верностью. Но нервы Ирины надо уберечь от этого знания. И Машеньку надо уберечь от боли. Или не надо? Не она ли его совратила, не она ли и виновата, пусть ей?

Неожиданно Машеньку в срочном порядке вызвали на кафедру. Это было кстати, он устал от мурлыканья. Она поцеловала его и убежала, звонко хлопнув дверью. Он остался один, один на всей земле и один в этой квартирке, исполненной девичьего уюта, где все было чужим. Дожить день? Но как?

Он остался один, один на всей земле и один в этой квартирке, исполненной девичьего уюта, где все было чужим.

Машенька позвонила, сказала, что задерживается. Он смотрел телевизор и читал журналы, даже пытался что-то писать. За окнами темнело. Скучно. Покурив и выпив чашку чая, он утрамбовал в ведре мусор, поднял его привычным жестом за почти такую же, но более тонкую пластмассовую ручку и вышел на площадку. Через девять минут он был у помойки, вытряхнул ведро. Странно, как не хватало ему этого ритуала. Он пошел обратно, загребая тапками мелкие бумажки и привычно ругая дворника. Сердце наполнялось счастьем, оно почти пело, и только «Гусь собака» на стене снова показались ему нелепым нонсенсом. На четвертом этаже появилась новая зарисовка: под презабавной рожицей с высунутым языком было криво подписано «Колян баран». Эх, и Кольке досталось, вздохнул он. Как странно быстро выросли сыновья.

Он потыкал ключом в дверь, но тот отчего-то не подходил; после пятой попытки поворота позвонил. Звонок заухал знакомым филином, и Ирина замерла на пороге, сначала восторженно воскликнув, затем странно побледнев.

«Ну, как вы без меня?» - улыбался он, еле сдерживая радостные прыжки сердца и отказываясь понимать, почему перестали улыбаться и выскочившие в коридор сыновья. Ирина смотрела не на него, а куда-то вниз, и он перевел глаза, пытаясь проследить направление ее взгляда.

На нем был спортивный костюм, а в руках пустое ведро. Дурацкое. Чужое. Совсем не то, которое ему так хотелось вынести.