С фотографии на неё смотрит молодая девушка — блондинка, голубые глаза, смешинки спрятаны в полуулыбке. На щеке небольшой шрам — не заретуширован, не спрятан — маленький, больше похожий на ямочку. Короткие волосы вихрятся в разные стороны, упругими колечками вьются у самого лба.

— Это ваша дочь, — полуутверждает, полувопрошает она.
— Да.

Рукам холодно, кончики пальцев немеют — приходится положить фотографию на стол.

— Неживая, — произносит она будто во сне.
— Да, — голос дрожит.

Руки отогрелись, можно снова брать фотографию. Попробовать учуять, унюхать, почувствовать аромат смерти.

Вдох, выдох, закрыть глаза, вдохнуть, провалиться в пучину мыслей, дыхания, тишины, криков и выловить тот самый аромат. Да, определенно это оно…

— Лаванда, — шепчут губы. — Лаванда, может, она любила этот запах?
— Откуда… — руки матери сжимают платок, теребят.

Вдох, выдох, закрыть глаза, вдохнуть, провалиться в пучину мыслей, дыхания, тишины, криков и выловить тот самый аромат.

И словно вырвало оттуда, из бессознательного потока непонятного — одним движением, будто чья-то рука схватила и вытащила за шкирку. Куда всё подевалось?

А женщина напротив до сих пор сидит прижав руку к губам — не верит, что такое может быть. Откуда у этой девочки такой дар? Или что это — проклятие?..

— Откуда?.. Откуда вы знаете? — мать поджимает сухие губы. — У неё в руке лежало лавандовое саше.
— Запах очень сильный, — хватается за голову. — Мне плохо, простите.

Что это? Дар, проклятие или бессознательное «нечто»? Любой психолог объяснил бы эту аномалию ассоциациями из детства. Что-то засело в её мозгу и осталось там, выдавая иногда странные детали из жизни чужих людей. А может, они просто похожи на тех, кого она видела на кладбище, по которому бродила в детстве? Что заставляло её тащиться на глухой пустырь, вместо того, чтобы бежать с соседскими детьми на пляж? Почему она вдыхала аромат цветов, которые приносили к могилам? Где подсознательный страх? Да, наверное, любой психолог рассказал бы, что в её памяти остался ассоциативный ряд типичных, похожих лиц, с которыми она связывала определенные запахи. Но почему же она ни разу не ошиблась? Почему? Ведь каждый раз, глядя на человека, близкого к смерти, она слышала ароматы их смерти — кофейный, цветочный, земляной...

Ей восемнадцать — у неё нет друзей, за спиной её называют «шизофреничкой», хотя когда-то звали Васька — Василина. Она предпочитает молчать, не говоря никому о своей «ненормальности» — так проще. Она самая обычная — блеклые русые волосы, белесые ресницы, серо-голубые глаза. Маленькая, худая — как подросток. Кажется, что она перестала расти лет в двенадцать — и одежду ей до сих пор отдаёт дочь соседки. И Ваське не хочется большего — её устраивает такая жизнь, если бы не эти запахи, пропитавшие её насквозь. Отказаться бы, забыть, не думать, но её находят, о ней знают, перешептываются по углам, и не получается отказаться от всего этого — люди просят помощи. Они верят ей, хотят знать, что будет с ними в будущем, что случилось с их близкими… Даже те, кто считает это всё полной ерундой — прячут в глубине души страх перед этой девочкой — Васькой-шизофреничкой.

Тяжелее всего, оказалось, почуять смерть матери — Васька прибежала со школы, зашла в квартиру, и её словно накрыло с головой больничным мерзким запахом стерильности и пустоты.

— Мамочка, мамулечка моя! Не умирай! Пожалуйста!!!

Мать шарахнулась от дочери.

— Ты что городишь? — ревел отец. — Надоела твоя ересь!

А мать умерла. Спустя неделю — в больнице.

Васька закрылась от людей, перестала общаться с одноклассниками, учителя пожимали плечами — но не стремились к общению с маленькой «ведьмой». Бывшая подруга Катька отвернулась от неё, когда Васька учуяла смерть Катькиного кота. Запах гнили преследовал Ваську несколько дней, после того визита к подружке домой. Кот ластился у ног девочек, а Васька морщилась, зажимая нос.

Васька прибежала со школы, зашла в квартиру, и её словно накрыло с головой больничным мерзким запахом стерильности и пустоты.

— Гнилью пахнет, подвалом, — говорила она. — Кать, он у тебя умрет скоро.

С того раза, подруги не общались, но кот сбежал через пару дней. Его нашли в подвале соседней девятиэтажки.

— Это всё ты! — визжала Катька. — Это ты его убила! Накаркала и убила! Ты, ты, ты!

Васька выла в спальне, колошматя по стене, вгрызаясь зубами в подушку. Отец ходил по соседней комнате из угла в угол, боясь признаться себе, что дочь «не такая как все». Страшно признать, а еще страшнее с этим жить, принять и понять… Отец не понял, не смог: он умер с запахом валидола — не выдержало сердце.

Страшно жить, осознавая, что через короткое время человек, прошедший мимо тебя, а может даже державший за руку или улыбнувшийся в буфете — умрет. И не потому, что он плохой, а просто потому, что так складывается судьба. Пазлы собираются в единое полотно, и когда последний кусочек встает на место — приходит «костлявая с косой». Но у кого-то пазл состоит из тысячи деталей, а у кого-то и ста не наберется — несправедливо.

Весна. Трели птиц; первые лужи; хрусткий лед под ногами; подсохший, пятнами, асфальт. И так хочется любить, верить, знать, что всё будет хорошо.

— Ай, — упала, схватилась за ушибленную коленку.
— Простите, пожалуйста, — скинул со лба кудрявый завиток.

Кареглазый, брюнет, вихрастый — подхватил за локоть, помог подняться. Васька убрала руку от колена — разодрала, колготки поехали — слёзы потекли больше от обиды. Брюнет представился:
— Василий, — протянул руку.
— Вася, — она пожала ладонь.
— Можно и Вася, — улыбнулся он. — А как ваше имя?
— Вася, — она смутилась. — Василина.

Никогда еще не испытывала она такого коктейля из счастья, любопытства, недоверия, страха, смелости. Держала за руку Василия, предложившего проводить до дома, не думала о порванных колготках, хохотала над шутками своего нового знакомого и не узнавала себя. Дошли до дома, поцеловал руку, улыбнулся и спросил телефон — хотел извиниться за свою неуклюжесть и пригласить на кофе.

В любом возрасте приятно осознавать, что ты нравишься, что ты «как все», и пусть это всего лишь мечты, но такие приятные и пусть даже безумные, но в них хочется верить.

Васька согласилась, продиктовала телефон и зашла в подъезд.

***

Васька готовилась к вечерней встрече почти два часа — вымыла голову, заколола волосы блестящими невидимками, надела мамин браслет и посмотрела на себя в зеркало.

Васька сидела на кухне одна, когда почувствовала запах ванили. Удушающе приторный, вяжущий по рукам и ногам, путающий, обволакивающий.

Да, немного непривычно — нет простого хвостика, глаза подкрашены серым карандашом, и вроде получилось симпатично. Осталось накинуть твидовое пальто — и вперед.

Уже второй месяц они встречались по вечерам. Целовались в подъездах, сидели на скамейках в парке, разговаривали обо всем на свете, и Васька знала: вот оно — счастье, любовь на всю жизнь. Василий оказался нежным и заботливым, ласковым и добрым парнем. Васька никогда не спрашивала его о будущем. Им обоим хотелось быть вместе — ни больше, ни меньше. Это состояние казалось таким хрупким, но стабильным; таким нереальным, но настоящим. Васька не стала рассказывать о своей «странности». Не хотелось ставить под удар их отношения. Ей думалось, что они еще не готовы — всё слишком хорошо, незачем.

Васька сидела на кухне одна, когда почувствовала запах ванили. Удушающе приторный, вяжущий по рукам и ногам, путающий, обволакивающий. Васька огляделась — рядом никого. Она открыла форточку, чтобы отдышаться.

Выдох, вдох — уже легче. И голова болит не так сильно. Наверное, стоит прогуляться.
Васька подхватила сумку и вышла из квартиры.

Результаты анализов Ваську не удивили. УЗИ дало объяснение утренней тошноте, потере аппетита — беременность. Василию она рассказала сразу же. Бывший бойфренд превратился в официального мужа. Золотые кольца скрепили их союз. Оба наслаждались каждым днем, каждой минутой.

Васька перестала чувствовать запахи смерти — её преследовал навязчивый аромат ванили, он впитался в её подсознание и впечатывался всё глубже. Она решилась рассказать обо всём мужу.

— Только не смейся, я тебя очень прошу.

Василий улыбался.

— У меня есть одна особенность… — Васька сплела пальцы. — Я чувствую запахи смерти.

Улыбка сползла с лица мужа.

— Я всю жизнь мучалась от этого, а теперь… знаешь, всё вроде бы прошло, но… вокруг меня только один запах — ванили. И я не могу ничего с этим сделать. Он везде. Я не понимаю, чем пахнет еда, я не слышу ароматы. У меня в голове, в носу — ваниль. Меня уже тошнит от этого.

Он обнял Ваську.

За окном идет дождь. Дождь в декабре — аномалия природы. Льет не переставая. А термометр показывает плюс два.

— Льет, — прошептала Васька и открыла окно.

— Я всю жизнь мучалась от этого, а теперь… знаешь, всё вроде бы прошло, но… вокруг меня только один запах — ванили.

Аромат ванили исчез, в нос ударил запах дождя, сырости, свежести.
Резкая боль заставила Ваську согнуться, еще раз, и еще…

— Вася-а! Кажется, началось!

— Дыши! Тужься!
— Валентина Ивановна, она не сможет, не родит сама.
— Смо-ожет! Раньше все сами рожали, щас вон повадились с обезболивающими. Давай-ка!
— Валентина Ивановна! Пульса нет!
— Черт… Ребенка спасай.
…
— Девочка…

В дверь постучали.
— Войдите.

Василий вошёл в кабинет — опухшие глаза выдавали бессонную горестную ночь.
— Я муж Василины Ростовой.
— Валентина Ивановна, главврач.

Женщина подошла ближе, протянула руку, и Василий услышал аромат приторной ванили…