Она тонкая, как ивовый прутик. В профиль - чистая бритва. Он мешковатый, медлительный; солнце поцеловало его в нос, и теперь там живет россыпь ненавистных ему золотистых веснушек.

- Ну, Сереж, что ты как пень, пойдем в бадминтон?
Она тянет его за рукав олимпийки, без которой бабушка ни за что не выпустила бы его гулять. Он перехватывает ее тонкую руку и неожиданно целует, глядя ей в глаза, точь-в-точь как смотрел Боярский-д'Артаньян на Констанцию-Алферову. Она вздрагивает, краснея:
- Ты что, сдурел?

А он вдруг принимается неистово хохотать:
- Маринка, ты, когда злишься, похожа на пинчера!
Она вскакивает, заносит над головой жилистые кулачки:
- Не смей меня дразнить!!!

Они проводят бок о бок третье лето; родители вместе пьют чай и шутят про неминуемую свадьбу. Хотя как оно там будет...

Мгновение - и он мешком падает с лавки, неуклюже бежит к дому, хохоча; она настигает его и лупит по спине, пока сама не валится от приступа хохота в траву.

Они проводят бок о бок третье лето; родители вместе пьют чай и шутят про неминуемую свадьбу. Хотя как оно там будет... Любовь в пятнадцать сильна, но вечна ли?

Он с трудом доедает завтрак - так спешит. Маринка уже на площадке. Ну, конечно, на выходные из Москвы приехали Витька и Слава, и она теперь козырится перед ними своим умением отбивать даже самые невероятные, крученые удары. Сережка в восхищении смотрит, как легко она движется, а потом будто пробуждается от окрика:
- Эй, толстый, волан кинь, что оглох?

Он оборачивается и понимает, что это кричат ему. Наверное, вид у него совершенно дурацкий, да еще и уши начали чесаться - значит, он опять предательски краснеет - так, как умеют краснеть лишь рыжие люди. Слава глядит с легким презрением; под футболкой поигрывают мышцы. Сережка обводит всех взглядом, точно затравленный волчонок. Пусть дразнят, наплевать, но почему улыбается и Маринка? Как она может?

- Ну, давай, лезь в крапиву. Хоть толк от тебя будет! - Слава смачно сплевывает.
Он собирается с духом, чтобы кинуть в лицо Славке что-нибудь резкое, но видит, как Маринка сама летит к крапивным зарослям, и кидается наперерез.
- Уйди! - почему-то зло отталкивает она его и лезет вперед, раздвигая тонкими руками колючие стебли.

«Ей стыдно, что я неловкий и толстый», - вдруг понимает он. И бежит неизвестно куда. Неизвестно зачем. Главное - бежать прочь, подальше от этих улыбающихся лиц. И даже от нее, если она его стыдится.

«Ей стыдно, что я неловкий и толстый», - вдруг понимает он. И бежит неизвестно куда. Неизвестно зачем.

* * *

- Скажите, как проехать в Крюково? Двадцать лет тут не был.
- Второй поворот направо. Там эстакада теперь, - милиционер махнул рукой.
- Спасибо, командир.
«Красивая «морда» у мужика, - невольно отметил командир, провожая глазами джип. - Артист, наверное».

* * *

- Почему ты не дружишь больше с Мариной?
Зачем мама все время задает вопрос, на который нет ответа? Как объяснить, что он чувствовал, когда говорил ей гадости? Он разорвал эти отношения, потому что... Потому что так проще ему. Ничего не надо менять. Потому что так проще, и ей не надо больше его стыдиться. «Ты отступился», - сказала как-то мама. Да, может быть. Но так он решил.

Она вроде встречается теперь со Славой. Говорят, они ходили в кино. Ну и пусть. Он ненавидит теперь дачу. И Маринку ненавидит. И эти глупые мамины цветы, и клубнику, и яблони, и их старый дом, на который активно наступает строящийся Зеленоград: вот-вот он поглотит поселок, переварит его домишки и расплюет жителей в разные стороны, точно арбузные семечки. И пусть расплюет. Ему все равно.

Ближе к осени они случайно сталкиваются на площадке. Он потом понял: она увидела, что он идет туда, и пришла. Сама.

- Ну почему ты не общаешься со мной? Злишься на меня из-за Славки? Между нами ничего нет. Мне плохо без...
- Мне без разницы.
- Врешь.
- Не. Не вру.
- Ты разозлился, что тебя обзывали. Но это ведь правда. Лицо у Маринки строгое; бритва и есть бритва.
- Что правда? Что я жирный?
- Да, ты полноват. И ленив. Не обижайся. Но я все равно...
- А мне плевать, что там тебе все равно! - багровый, он вскакивает с лавочки и еле сдерживается, чтобы не ударить ее по губам, произносящим такие обидные, хотя и справедливые, если честно, слова.

Ближе к осени они случайно сталкиваются на площадке. Он потом понял: она увидела, что он идет туда, и пришла. Сама.

Маринка тоже вскочила на ноги.
- Что, ударишь, может?!

На минуту на земле отключается звук и прекращается движение. Потом планета начинает медленно, туго вращаться. Он опускает руку, идет прочь.

- Ну и пожалуйста, уходи! - закричала она вслед.
Уж не голос ли у нее задрожал? Ну и пусть.

* * *

Он сидел на лавочке, рассматривая морщинистый асфальт под ногами. Двор-колодец, уставленный детскими горками и песочницами, наполнен детскими голосами. Даже не верится, что тут когда-то были дачи. Но об этом уже ничто не напоминало, разве лишь чудом сохранившаяся неохватная, огромная ива посреди двора - точно такая росла возле их бадминтонной площадки.

Двадцать лет прошло. Нет, двадцать два. Надо же. А все помнится как вчера. Какой же он был все-таки дурак. Гордый? Или глупый? Ведь все свершения, достижения, успехи - все это, включая доведенное бесконечными тренировками до совершенства тело, он складывал на алтарь своей неугасаемой то ли любви, то ли ненависти. Год от года, достигая все больших высот, он обращался к единственной по-настоящему любимой женщине, которая никогда ему не принадлежала. Надеясь, что наступит момент, когда они все же встретятся. И она, увидев, каким он стал, оценит его, и...

Что будет после этого «и», он не знал. Чувствовал лишь, что что-то должно случиться. И это было не так важно. Главное - он жил именно ради этого «и». Не совсем осознавая это, но...

На следующий год после их ссоры дачи снесли. Они получили по папиной линии другую дачу, на Минском шоссе, Маринкиной семье дали квартиру в Зеленограде; мать сначала созванивалась с ее родителями, потом общение само собой сошло на нет. Их было пытались примирить, но он уперся рогом. Можно ли оценить степень юношеского максимализма?

Уши начали предательски багроветь - значит, он опять краснел. Надо же, не разучился. Воспоминания нахлынули на него мощной, сбивающей с ног волной. Во рту появился привкус черноплодки: вспоминать было сладко и терпко.

Она так хороша, что перехватывает дыхание, но он с деланным равнодушием ворошит палкой дышащие красным жаром угли.

Вот костер в конце дачного сезона; все уже разошлись, Слава уехал; они случайно остались вдвоем. Говорить не о чем. Она так хороша, что перехватывает дыхание, но он с деланным равнодушием ворошит палкой дышащие красным жаром угли. Она сидит на другом конце бревна, что-то пишет на листке бумаги, затем запихивает свернутый листок в горлышко бутылки из-под выпитого кем-то вина и с усилием вбивает в него тут же валяющуюся пробку.

- Про любовь к Славке пишешь? Или письмо потомкам зарыть собралась? - прерывает он тишину. - Или про меня? Что я толстый урод?
- Да, равнодушно кивает она. - Что-то вроде этого.
- Отдай.
- Догони.

Легкая, воздушная, она в мгновение ока оказывается с другой стороны костра и, засунув бутылку в карман, хватается руками за ветку ивы, подтягивается и ловко залезает на дерево.

Он и не пытается повторить этот трюк. Знает, что ни за что не поднимется так, как она. А Маринка забирается все выше.

- Слезь, обезьяна! - кричит он ей зло, а сердце сжимается от страха - а вдруг упадет! А она уже на самом верху, в темноте ее фигурка еле различима.
- Ой, а тут, кажется, дупло!

Через минуту она уже внизу стоит, отряхивая руки, и смеется:
- Я письмо потомкам в дупле оставила. Захочешь прочесть, достанешь.
- Я не Дубровский, да и ты не Маша, - чеканит он и уходит, чуть не плача от злости.

* * *

Сергей стал малиновым, вспоминая, как пытался ночью штурмовать проклятую иву при помощи стремянки и как смог-таки добраться до второй ветки, но слетел с нее и чуть не сломал руку.

Он закурил, посмеиваясь над остротой переживаемых заново ощущений, но вдруг подавился дымом: старая ива, чудом не пострадавшая во время строительства, задумчиво шевелила длинными листочками. Мгновение - и он скинул пиджак, затем подтянулся на нижней ветке, легко перебросил тело выше. Шершавая кора оставила на белой рубашке серо-зеленый след; он взлетал с ветки на ветку так легко, будто шел по знакомой дороге.

Он аккуратно развернул газету и вытянул из-под осколков листок бумаги, кисло и пряно пахнувший прошлогодней листвой.

Вершина. Неужели? Быть не может - дупло! Оно было небольшим, внутри тепло-влажным; погрузив в него руку, он ощутил запах прели и вздрогнул, наткнувшись на что-то холодное и твердое. Бутылка темного стекла, засыпанная истлевшей древесной, бережно хранила лист бумаги. Мгновение - и он был уже внизу, где толпились изумленные дети, и какая-то то ли бабушка, то ли няня встретила его гневной речью - мол, «фулюганют-тут-всякие-на-деревьях-пьют-уже-с-ума-посходили».

Он что-то пробормотал, извиняясь неизвестно за что, и почти бегом кинулся к машине. Пробка раскрошилась под пальцами, ее остатки он протолкнул внутрь; листок же никак не хотел вылезать - Сергею даже казалось, что он как-то специально уперся, не желая показываться, цепляясь за стекло. Отчаявшись, он завернул бутылку в газету, ту, где на первой полосе была его огромная фотография - как-никак, президент банка. Сверток положил на асфальт и с силой ударил по нему монтировкой. И почему для него так важно, что когда-то написала эта девочка?! Ведь даже черты ее лица почти стерлись уже в его памяти, неизменным оставалось лишь ощущение, что рядом с ней тепло.

Он аккуратно развернул газету и вытянул из-под осколков листок бумаги, кисло и пряно пахнувший прошлогодней листвой.

«Глупый ты, Сережа. Я очень люблю тебя такого, какой ты есть. И всегда буду любить. Потому что ты лучший. Для меня. Наверное, это неправильно - хотеть, чтобы ты был еще лучше. Ну, прости меня за это. Твоя М.»

Он набрал матери на домашний с сотового.
- Мама, ты знаешь что-нибудь про Николаевых, про Маринкину семью?
- Чего это ты вспомнил? - по-старушечьи заворчала мать. - Маринки уж два года как нет, машина сбила. Я тебе все пыталась сказать, ты руками махал - и слышать ничего не хочу, забыл? Вот. Сына ее, Сережу, родители вроде растят. А ты на часы смотрел? Обещал же Маринку из садика сегодня забрать?

Короткие гудки казались очень громкими. Но выключить телефон не было сил. Он сидел, нелепо согнувшись, физически ощущая, как безумно тяжела была сжигающая его всю жизнь нелепая ненависть, так и не заглушившая любовь.