Если радость кончается, ищи, в чём ошибся.
Л. Н. Толстой

За стеклом нахальный всклокоченный воробей пытался уцепиться за кусочек подвешенного сала. Он безуспешно бороздил круглым пузиком по вожделенной добыче и возмущённо лупил крыльями воздух. Стайка Райкиных коллег шумно потешалась над бедолагой. Чему радуются?

Рая печально уставилась в экран монитора. С него глупо улыбался какой-то счастливчик, выловивший всем на диво рыбину с вылупленными буркалами и мертвецки белёсым брюхом. Мерзость! Раиса взялась за фотошоп. В газете ни рыбак, ни его жертва не должны выглядеть столь отвратительно. Хотя им уже вряд ли кто поможет…

— Что у нас плохого? — над головой повисла бородатая физиономия программиста Васи. Он с хрустом грыз яблоко.
— А чего хорошего-то? — она вздохнула. Брызги от терзаемого зубами Василия фрукта летели в разные стороны, попадали на шею и руки.
— Стряслось чего? — Василий уселся, пододвинув ногой стул к её креслу. — Хмурая такая…
— Стряслось, — буркнула Райка.

Раиса рывком высвободилась из объятий и выскочила вон. В кабинете повисла неловкая тишина.

— Шеф накостылял! — сообщила одна из корректорш Маришка и вдруг расхохоталась. Крылатый чревоугодник за окном кувырком летел вниз, вопя по-воробьиному что-то нецензурное в адрес злостных вешальщиков сала.
— Что ему опять не так? — программист пульнул огрызком в мусорное ведро. Как водится, не попал.
— Подойти сил не осталось?! — Райку прорвало. — Мужичьё! Мой такой же был. Ходишь за вами, ходишь, как за детьми малыми. А вы…
— Я подниму, — стушевался бородач. — Так что шеф-то?
— В типографии напортачили, а я виновата.
— Хм… вечно ты какая-то… крайняя, — попытался поддакнуть Василий, но попал пальцем в небо. Райке хотелось поведать грустную историю шефской несправедливости, а тут… Как влёт сбили.
— Зато вам всё нипочём!
— Рай, что ты… успокойся… — верстальщица Катенька попыталась обнять коллегу за плечи.

Раиса рывком высвободилась из объятий и выскочила вон. В кабинете повисла неловкая тишина. Все знали, сейчас Рая рыдает, запершись в туалете. Не впервой.

— Невезучая она, — по-бабьи взгрустнула большая, как дирижабль, Нюша. В редакции она работала с незапамятных времён. Правила синтаксические ошибки главного редактора, когда тот появился здесь, будучи ещё студентом. — Муж ушёл, родители — те ещё тираны… Как порасскажет! Ой! Жалко девку.
— И сапоги новые у неё ещё расползлись! — подтявкнула из дальнего угла менеджер по подписке Оля. — Вот такая дырень, она мне показывала. Месяц назад купила. На такую-то зарплату…
— Что вы её оплакиваете! — взвилась Маришка. — Не хуже у неё, чем у других. Зато нытья!
— Какая ты, Маринка… Тяжело ведь человеку! — пристрожилась Нюша. — Дня нет, чтоб не ревела.
— У всех не груши с мёдом. У тебя зарплата больше? Или муж лучше? Живого места нет! Эвон всё… «на лестнице споткнулась», — Маришка досадливо махнула гривой.
Нюша зарделась и потупилась.
— Ну, ты вот… помолчала бы…

Тонкое мироощущение порождает только страдания. Как хочется стать глупой и счастливой. Как они все!

Рая ещё раз провела по векам смоченным холодной водой платочком. Тушь размазалась, лицо покрылось нервическими красными пятнами. Ну и пусть! Так и пойдёт. Пусть видят, до чего довели. Им только бы лясы точить. Нет бы, выслушать. Кто из них способен чувствовать, как она! Глубоко, болезненно, каждым воспалённым человеческой несуразностью нервом… Тонкое мироощущение порождает только страдания. Как хочется стать глупой и счастливой. Как они все! До чего пóшло их мещанское счастьице! Воробей чирикнет — весело. Фу! Примитивы. Раиса всхлипнула и открыла дверь, чтобы снова погрузиться в чуждый ей мир немотивированных радостей, так свойственных бесчувственным приматам.

С её появлением все замолчали. «Меня обсуждали», — догадалась Раиса и скорбно поджала губы. Василий осторожно скользнул в дверной проём мимо неё, смущённо улыбнувшись на прощание. Тоже сбежал… трус! Остальные деловито зацокали по клавишам. Сочувствия от них не дождёшься. Оно и верно, сочувствие — это движение души высшего порядка. Есть ли у них души? Раиса вернулась в привычное мрачное безмолвие.

— Рая, — голос принадлежал молчаливой верстальщице Нине. Она меньше других обычно принимала участие в презентациях, если кто-то торжественно вытряхивал из пакета обновку. Или модную книгу. Или разрекламированный чай… Тихо улыбалась из своего закутка, изредка вставляя ничего не значащие междометия.
— Что?

Круги под глазами и бледная кожа Нины выдавали бессонницу, а это, какое-никакое, горе. Не такое, конечно, какие сыпались на голову Раисы, но всё же…

— Ты ведь рисуешь хорошо, да? — Нина говорила негромко, поэтому все в офисе навострили уши. Диалог, заведённый молчуньей, заинтересовал. Чего это она?
— Ну… Художка и факультет дизайна с отличием. А что?
— У нас, понимаешь… дело такое… — Нина замялась. — А потолок ты разрисовать смогла бы?
— Чего? — Рая невольно рассмеялась, утеряв на миг обречённость в глазах. — Нашла Микеланджело Буанаротти!
— Давай выйдем, я всё объясню.

— Ты ведь рисуешь хорошо, да? — Нина говорила негромко, поэтому все в офисе навострили уши.

В субботу Раиса собрала подзабытые краски, оставшиеся от былых пленэров, и отправилась на автобусную остановку. Там её уже ждала Нина с двумя туго набитыми баулами.
— Ничего себе! — оценила тяжесть ноши Раиса и уважительно хмыкнула.
— На всех же. Я-то к сыну почти каждый день, а иногородним как? Вот и носим по очереди, — лицо Нины залучилось мягким светом.

— Ты почему здесь?! — Нина кинулась к кровати, на которой лежала гипсовая кукла. — Тут краской пахнуть будет! Форточки откроем.
— Мне Николай Семёнович разрешил! — отчаянно взвыла «кукла». — Я тоже художник!
Сопровождавший их до палаты высокий мужчина в белом халате и нелепой шапочке на лысоватой голове махнул волосатой лапищей:
— Пусть смотрит! Баба Маша его укутала. Камень уговорить может, подлец!
— Ага! — жизнерадостно доложили с кровати. — Мама тоже так говорит.

Раиса испуганно всматривалась в говорящую «куклу», закованную в белый панцирь от шеи до одеяла, скрывающего нижнюю часть лежащего.
— Укройся получше! — строго произнесла Нина, натягивая одеяло «кукле» до подбородка. — Не май месяц.
— Ладно! Тётя Нина, ты мне эклер принесла?
— Принесла, принесла… — Нина принялась что-то выгружать из своих баулов на тумбочки. В палате их было восемь. Она деловито рылась в сумках и оставляла на каждой небольшой кулёк. — Вроде всё, — наконец, выдохнула она удовлетворённо. — Остальное в холодильник. Я там на каждом пакетике фамилию написала. Скажете бабе Маше?

Медведеобразный Николай Семёнович кивнул и, шаркая, вышел, кинув напоследок:
— Смотри, Юрий, не обижай художницу! За хозяина остаёшься.
— Не-е-е… — протянула «кукла» и хихикнула.

Рая подошла ближе. Зрение подводило, но очки она принципиально не носила. Не хватало ко всем несчастьям прослыть ещё и очкариком! На неё из-под светлой шерстяной шапочки взирали два бойких глаза. Значит, на голове всё же не гипс… При ближайшем рассмотрении всё «обмундирование» оказалось чем-то вроде жёстких белых лат, сковавших худенькое тельце почти целиком.

— Вообще-то я терпеть не могу чёрный цвет! — оживлённо затараторил маленький художник. — Я люблю, чтобы ярко!

— Привет, — попыталась скрыть нездоровое любопытство Рая.
— Привет! Меня Юрка звать, а тебя?
— Рая… Говоришь, тоже художник?
— Ага, хочешь, рисунки покажу?
— Давай.
— Там, в тумбочке на второй полке. Только они не очень красивые. У меня сейчас только чёрный фломастер. Остальные высохли. Мамка через месяц приедет. Обещала привезти.
— А-а-а…

Раиса рассматривала каракули на тетрадных листках в клеточку, и ей почему-то хотелось плакать.

— Нравится? — спросил, наконец, Юра. В его голосе сквозило неприкрытое ожидание похвалы.
— Да, здорово, — соврала Рая, но стыда не почувствовала.
— Вообще-то я терпеть не могу чёрный цвет! — оживлённо затараторил маленький художник. — Я люблю, чтобы ярко! Чтоб как в жизни! Но фломики… У меня всегда первым кончается красный и зелёный. Потому что я всё по-настоящему рисую. Чтобы трава вся зелёная, а солнце красное. Ещё у меня кони красные…
— Почему? Как у Петрова-Водкина?
— А кто это?
— Художник. У него картина есть «Купание красного коня». Видел?
— Не-а. У нас в посёлке нет музея.
— Я тебе книжку принесу, там репродукция имеется.
— Класс… Кони, они добрые и сильные. Я, пока не заболел, в ночное ходил. Когда костёр, все кони красные. Здорово! У меня теперь всё, что сильное и доброе — красное. Потому и фломик первее кончается, — пояснил Юрка. Голос его стал нетерпеливым. — Давай, рисуй скорей! Только домовёнка Кузю не забудь. У нас Гришка, пацан маленький, только Кузю любит. А всяких там суперменов — нет. Он плачет всё время, по мамке скучает. Тогда я начинаю кузиным голосом говорить, он успокаивается. Смеётся даже. А того Кузю, которого дядя Петя, наш завхоз, нарисовал на стенке, ему не видно. У него такая штука на шее, голову не повернуть, а лежать на спине надо. Понимаешь? Не видно стенку. Вот мы и придумали… на потолке. Вместе все придумали! Мне, кстати, тоже на потолке глядеть удобней.

— Мне Николай Семёнович сказал, что я домой скоро поеду, — хвастал Юрка. — Месяца через четыре.

Раиса старалась не смотреть со стремянки на болтающего без умолка Юрку. За пару часов он умудрился поведать ей, как «здоровско» пахнет трава у реки ночью. Как ловко он умеет перемахивать через высокий забор с яблочной завязью в карманах, удирая от жадного соседа Вована. Какая смешная птица прилетает на их подоконник по вечерам. Юрка клялся, что она «мохнатая и красная», а значит, добрая. И зря эту птицу боится маленький Гришка, любитель обаятельной нечисти…

На потолке вырисовывался алый, в отблесках костра, конь с домовёнком Кузей на спине.
— Мне Николай Семёнович сказал, что я домой скоро поеду, — хвастал Юрка. — Месяца через четыре. Потом ещё пару раз сюда — и выздоровею. Скоро уже, годика через два-три. Николай Семёнович говорит, костный туберкулёз сейчас не опасная болезнь. А когда вырасту, я буду наездником. У меня получится, я лёгкий. Кони толстых не очень любят… А вообще-то тоже любят. У меня друг Шурка, во-от такой жирдяй! Всё равно любят! Он им хлебушек с солью втихаря даёт, приманивает, — Юрка весело засмеялся.
Рая — тоже. Потом прибавила:
— К нам на работе тоже мохнатая птица прилетает… И, кажется, тоже красная.