«Смеркалось. Дождило. Тени от ресниц ложились на щёки. Локоны цвета мёда обрамляли нежное лицо».

«О нет, только не это», — угрюмо подумал Соломатин и нажал клавишу «Delеte». Страница «Word» засияла сиротливой белизной. Исчезли и дождливый вечер, и худенькая большеглазая девушка с такими длинными, густыми и загнутыми ресницами, что, казалось, на них можно спокойно положить маленький карандаш.

«Куда ни кинь, всюду клин», — Соломатин отодвинулся от стола и потянулся, сцепив пальцы на бритом затылке. Описание первой встречи никак не давалось. Одни общие слова, лишённые какой бы то ни было индивидуальности. Целый день на экране монитора то «смеркалось», то «дождило». И не то, чтобы он не помнил всех обстоятельств того вечера, нет, память цепко удерживала мельчайшие подробности, но каким-то непостижимым образом при попытке перевести их в связный текст рассказа они выхолащивались и превращались в словесную труху. Похоже, муза укатила в отпуск, прихватив чемодан с небрежно скомканным вдохновением.

Жена, не допущенная мужем к творческому процессу, бродила по квартире немым укором. Сама-то она молчала, но за неё говорили неодушевлённые предметы: пылесос с переполненным мешком-пылесборником ревел надсадно, как самолёт на взлёте, и мигал красным предупредительным огоньком, хлопали дверцы шкафов, словно из них в панике выскакивали перепуганные домовые.

Соломатин стискивал зубы и терпел весь этот шум. Права Глаша, права по всем статьям. Он обещал к двадцатой годовщине свадьбы написать рассказ об их первой встрече и вот уже который день маялся за компьютером, так и не продвинувшись дальше первых беспомощных фраз. От безнадёги несколько раз наведывался к заветной заначке, припрятанной за собранием сочинений В.И. Вернадского, и теперь ему приходилось скрывать от жены не только творческую несостоятельность, но и мощнейший коньячный выхлоп.

Глаша, устав от демонстрации обиды и не желая больше оставаться в неведении, на мягких лапках подобралась к Соломатину и, навалившись упругой тяжёлой грудью на его плечо, взглянула на экран, на котором снова «дождило» и «смеркалось».

— Ну, и в чём проблема? — спросила она, дипломатично не замечая конспиративные попытки мужа дышать в сторону. — Что не так? Очень похоже. Вечер тогда был тёплый, лето всё-таки, август, и дождик, не такой, чтобы зонтик открыть, а просто лёгкая взвесь в воздухе. Её почти не замечаешь, а потом глядишь, а ты уже мокрая, хоть выжимай. Помнишь, что ты мне тогда сказал?

— Помню, — улыбнулся Соломатин, испытывая невероятное облегчение от разговора, ласкового, спокойного голоса жены и уютного тепла её большого тела. — Я сказал: «Девушка, пустите меня под свой зонтик». Ты ответила: «У меня нет зонтика». Дурацкий зонтик был вовсе ни при чём. Мне просто хотелось заговорить с тобой, но я катастрофически глупел с каждой минутой. А ты была такая… светящаяся.

— Светящаяся? — переспросила Глаша и засмеялась.

— Нет, вспомни, — упёрся Соломатин. — Ты спряталась от дождя под каштаном, а у него такие широкие плотные листья, что под ними остался пятачок сухой земли. И ещё там был фонарь, под старину, с какими-то чугунными финтифлюшками и белым матовым плафоном. Он подсвечивал листья, и они казались изумрудными. А ты стояла под деревом одна, тоненькая, высокая, в белом платье. И волосы у тебя были очень светлые и длинные, мне даже показалось, что это фата.

— Почему фата? — удивилась Глаша.

— Ну, понимаешь, платье белое и волосы белые. Всё это как-то само собой сложилось в образ невесты. Я тогда подумал, что если заговорю с тобой, а ты ответишь без грубости, я на тебе женюсь. Обязательно. И я утверждаю, что ты светилась.

— Эй, Соломатин, а ты не перепутал меня с фонарём? — спросила Глаша, пряча за насмешливостью удивление и растроганность неожиданным признанием мужа. — Что ж ты столько лет скрывал свою романтичность?

Соломатин, не отвечая, потянул Глашу за руку и усадил себе на колени. Кресло под весом двух немаленьких тел жалобно скрипнуло и осело.

— Кресло поломаем, — остерегла Глаша, но с колен не слезла, а только крепче обняла мужа за крепкую шею бывшего бодибилдера и жарко задышала ему в ухо.

— Знаешь, я тут подумала хорошенько и прошу: ты лучше меня в своём рассказе не описывай.

— Почему это? — удивился настрадавшийся именно над этим описанием Соломатин.

— Петюня, ну, посуди сам: напишешь ты рассказ, его будут читать наши знакомые.

— И что? — не понимал недогадливый Петюня.

— Что непонятно? — Глаша досадливо шлёпнула мужа ладонью по лбу. — Вон, какой ты меня запомнил: тоненькая, высокая, светящаяся.

— Ну?

— Пальцы гну! — рассердилась Глаша. — Разуй глаза, Петюня! Что ты видишь?

Соломатин добросовестно вгляделся и особой разницы не обнаружил, о чём радостно и сообщил жене. Глаша попыталась объяснить мужу, что в ней ничего не осталось от юной девушки, встреченной им августовским дождливым вечером. Потяжелела, огрузла. Поредевшие блёклые волосы даже подслеповатый человек не спутает со свадебной фатой. Конечно, когда причепурится для выхода в люди, то она ещё очень и очень, а вот дома позволяет себе расслабиться, что не есть хорошо. По-любому выходило, что, если Петюня опишет её «всю такую воздушную, к поцелуям зовущую», то уж подружки оторвутся на полную катушку, обсуждая роковые изменения.

Соломатин слушал, но словно и не слышал. Он почувствовал, что после разговора с женой текст перестанет пробуксовывать, нужные слова и краски сплетутся в плоть повествования. Теперь его скорее волновало то, что в рассказе не будет никакой интриги, тех крючочков, на которые автор цепляет читательское внимание. Получалась сентиментальная зарисовка, не более. Но так ли это плохо? Он мучительно задумался, пошевеливая пальцами над клавиатурой и слегка склоняя большую голову на бок, словно петух, пытающийся обнаружить зерно в куче мусора.

Глаша, поняв, что мужа не переубедить, чмокнула его в макушку и отправилась на кухню готовить ужин.

Через полчаса муж нарисовался на пороге кухни.

— Глаша, я придумал неожиданный поворот сюжета! Почитай, надеюсь, тебе понравится.

Когда через несколько минут Глаша отвернулась от монитора и посмотрела на Соломатина, он увидел совершенно неподвижное, лишенное красок лицо.

— Зачем ты это написал? Как ты мог!

— Что тебя так рассердило? — Соломатин был ошеломлён её негодованием. — Я написал правду.

— Кому нужна твоя правда? Такая правда! — Глаша так резко встала с кресла, что оно, скрипнув колёсиками, откатилось на середину комнаты. — Прочитай вслух вот это. Может быть, тогда поймёшь, что ты наделал.

Соломатин начал читать: «Закончив рассказ о первой встрече, 954С61О92Л5О121, более известный как СОЛО, встал из-за стола, подошёл к окну и взглянул на небо. В лишённой озона атмосфере пламенело раскалённое солнце, но даже его яростный свет не мог вернуть краски чёрным остовам сожжённых домов. СОЛО показалось, что бушующая за окном радиация звенит, словно тронули гигантский камертон, но на самом деле никакие звуки не проникали в помещение, и само окно было лишь экраном, на который выводилось изображение с наружных камер, установленных на крыше бункера. Несмотря на то, что после ядерной катастрофы прошли столетия, уровень радиации был слишком высок для нежных структур искусственного мозга СОЛО. Он не мог покинуть бункер и, если бы не 617Г211Л5А092Ш618А0121, или просто ГЛАША, СОЛО попытался бы деактивироваться. Вместе было легче ожидать возвращения людей».

— И что здесь такого? — спросил Соломатин. — Разве мы и наши друзья не знаем, кто мы?

— Знаем, но есть закон, который мы не имеем права нарушать. Мы, киборги, связаны с людьми обещанием дублировать прожитую ими жизнь до их возвращения на Землю. Повторять до мельчайших подробностей столько лет, столетий или тысячелетий, сколько понадобится. Жить, как они, думать, чувствовать, не допуская ни на минуту сбоя программы. Развивать её, совершенствовать, но всегда оставаться людьми. Спим мы или бодрствуем, мы — это они.

— Да знаю я, — отмахнулся СОЛО, — но что может изменить мой рассказ? Вот что я не могу взять в толк.

— Всё ты прекрасно знаешь, просто ленишься лишний раз подумать, — ГЛАША неодобрительно покачала головой. — Ноосфера Земли не должна почувствовать отсутствие людей. Твой рассказ может спровоцировать процесс отторжения нас как искусственной формы жизни. Мы не должны ни думать об этом, ни, тем более, писать.

— Ты так говоришь о ноосфере, что она представляется мне одним огромным чутким ухом, вслушивающимся в тишину.

— Ты прав. Хорошее сравнение. Мы оберегаем хрупкое равновесие ноосферы. Только мы, проживая человеческие жизни, можем сохранить его и подготовить возвращение. Исчезнет радиация, восстановится озоновый слой. Мы возведём города, посадим деревья и передадим людям цветущую планету с живой ноосферой. Это наша миссия, наше творчество и вдохновение.

— Это лекция? — уязвленно спросил СОЛО.

— Нет, просто напоминание.

— Ты веришь, что они вернутся?

— Верю. Конечно, это будут их далёкие потомки, но они обязательно вернутся, — ответила ГЛАША, вновь становясь Глашей, любимой женщиной писателя Соломатина. — Я об одном только жалею: что у Петюни и Глаши не было детей. Нам было бы веселее. В заботах о близких быстрее идёт время.

— Похоже, мне никогда не стать великим писателем, — Соломатин вздохнул и нажал кнопку «Delete». В который раз за день текст исчез, осталось только название рассказа «Помнить всё».