…Марьяна снова и снова набирает номер. Длинные гудки... Впервые за два года знакомства Ольга Степановна не отвечает на звонки. Это может означать только одно: её земная жизнь завершилась. Наверное, надо поехать на Арбат, зайти в старый дом, узнать, как она умерла и где её похоронили, но… Марьяна не поедет. Пусть старая москвичка навсегда останется в памяти живой, весёлой, счастливой…

В те годы Марьяна буквально захлебывалась жалостью к себе. Провинциалка, привезенная из сибирского городка в столицу мужем-офицером, она с трудом привыкала к жизни в шумном мегаполисе. В детском саду не было свободных мест, и приходилось сидеть дома с пятилетним сыном. Конфликт со свекровью испортил супружеские отношения… Тоска грызла сердце и сжимала горло.

Дни молодой женщины проходили в бытовых хлопотах, а вечером, когда приходили с работы муж и его мать, презиравшая «безродную» невестку, очень хотелось куда-нибудь сбежать.

Бежать было некуда — Марьяна рано осиротела. Поэтому она уходила «погулять» в ближайший парк, где праздно сидела на скамейке и, случалось, плакала. В один из таких вечеров она познакомилась с Ольгой Степановной Тихомировой.

«Какая красивая старая дама!» — подумала Марьяна, когда стройная, со вкусом одетая седая женщина присела рядом с ней на скамейку.

Дама глубоко вздохнула и на выдохе произнесла: «Какое счастье!» Марьяна изумленно взглянула на незнакомку: чему это она радуется? На вопросительный взгляд женщина ответила с улыбкой:
— Как хорошо, что Вы опять здесь плачете! Давайте вместе поужинаем, — ясные синие глаза обволакивали теплом и доверием. — Я не люблю ужинать в одиночестве!

Через полчаса Марьяна сидела в крошечной квартирке, ела овсяную кашу и рассказывала Ольге Степановне про жизнь свою разнесчастную. Новая знакомая внимательно слушала, сияя лучиками морщинок.

— Как хорошо, что Вы опять здесь плачете! Давайте вместе поужинаем, — ясные синие глаза обволакивали теплом и доверием.

— Ну, почему она меня так не любит? — жаловалась Марьяна на свекровь. — Сама ведь родом из деревни, образование средненькое, говорит «пионЭры» и «пОртфель». А я для неё «девка с улицы» только потому, что выросла в детском доме…
— Она любит Вас! — Ольга Степановна коснулась руки Марьяны. — Просто не умеет это выразить. Но она научится, поверьте. Какое счастье, что у Вас теперь есть родные!

Эти слова привели ожидавшую сочувствия Марьяну в недоумение: какое может быть счастье, когда тебя презирают?

— Не знаю, куда и деваться, — по инерции продолжала она добиваться жалости. — Ненавижу Москву! Здесь люди холодные и злые…
— Не любить Москву невозможно, — лицо Ольги Степановны стало строгим. — Это некультурно.

Позже Марьяна узнает, что «некультурно» — форма крайнего неодобрения и единственное ругательство в лексиконе старой интеллигентки.

После той встречи она стала изредка бывать в арбатской «однушке» Ольги Степановны. Здесь на крошечной кухне встречались юные поэты и седые художники, начинающие музыканты и мэтры сцены… Беседы нередко заканчивались заполночь. В них не было места нытью и жалобам, и Марьяна вдруг осознала, что всё реже задумывается о своей «тяжкой доле». Любимые слова Ольги Степановны «какое счастье!», звучавшие, как порой казалось, по совершенно неподходящему поводу, словно волшебное заклинание действовали на молодую женщину, исподволь меняя её отношение к людям и событиям.

Речь Тихомировой была чуть старомодной, но правильной. Она произносила «дощщь», «булошная», не «акала» манерно, как это часто делают новообращенные москвичи, и ко всем обращалась на Вы.

Какая бы тема не поднималась — новости культуры, исторические и политические коллизии, парадоксы науки — Ольга Степановна активно вела беседу. Поражённая её обширной эрудицией, Марьяна потихоньку выспросила подробности жизни Тихомировой у гостей — хозяйка дома о себе говорить не любила, и постепенно сложила картину жизни своей наставницы.

До революции Тихомировы относились к мелким дворянам. Были в роду врачи, священники, торговцы, но Ольга получила редкую для женщины профессию математика. До войны она преподавала в университете, а во время войны оказалась в блокадном Ленинграде, о чем однажды проговорилась:
— Я получала усиленную пайку, как сотрудник особого подразделения, поэтому и выжила. Хотя вот, заработала эту некультурную болячку внутри…

Разговор о блокаде случился в тот день, когда Марьяна застала у Ольги Степановны Павлика. Откуда появился этот обморочного вида подросток неизвестно. Ел он жадно, громко стуча ложкой, и быстро смёл нехитрую диетическую пищу пенсионерки. Тогда-то Ольга Степановна и рассказала в скупых словах, как она — какое счастье! — пережила страшный голод, холод и болезнь, отнявшую у неё возможность иметь детей.

Беседы нередко заканчивались заполночь. В них не было места нытью и жалобам, и Марьяна вдруг осознала, что всё реже задумывается о своей «тяжкой доле».

Накормив Павлика, Ольга Степановна пригласила мальчика приходить всякий раз, когда он проголодается, потому что «ходить в школу с пустым животом это… хм… некультурно».

В Ленинграде Ольга Тихомирова работала в закрытом конструкторском бюро. Собственно, — это была ссылка. Мужа Ольги Степановны перед войной сослали на Колыму «за фамилию Лифшиц», пояснил Марьяне один из гостей, представленный как талантливый режиссер, а жену как «члена семьи репрессированного» отправили в секретный «почтовый ящик».

В конце «роковых сороковых» супруги встретились вновь:
— Мы с Лёнечкой вышли на волю почти в один день! Какое счастье!

Счастьем было сходить на открытие выставки и послушать известного пианиста, купить новое издание любимого поэта и попасть на премьеру спектакля… Большим счастьем считались успехи друзей. Когда Марьяна устроилась на хорошую работу, Ольга Степановна приняла новость как личную удачу, а Марьяна и радовалась, и печалилась: и без того нечастые встречи с Тихомировой стали ещё реже.

Одевалась Ольга Степановна хоть и старомодно, но со своеобразным шиком. Зимой она щеголяла в роскошной шубе, купленной, по её уверениям, мужем у Марлен Дитрих. Международную премию за какое-то открытие Лифшицу выдали в валюте, которую ввезти в Страну Советов было невозможно, и Лёнечка конвертировал её в шубу. Где и при каких обстоятельствах немецкая актриса и советский физик совершили сделку, история умалчивает, но почти тридцать лет Ольга Степановна куталась в блестящий мех и выглядела при этом ничуть не хуже мадам Дитрих. Однако в минувшую зиму Марьяна увидела Тихомирову в стильном драповом пальто. Посмеиваясь, Ольга Степановна пояснила, что шубу — какое счастье! — удалось выгодно продать, а деньги она потратила на хорошие зубные протезы, потому что «старчески шамкать — это как-то… хм… некультурно»…

Леонид Иосифович Лифшиц давно оставил свою Лелечку вдовой, и она крайне редко вспоминала его прилюдно. Наверное, потому что «какое счастье!» к этой потере никак не подходило.

Мужа и мужчин вообще Ольга Степановна уважала и всякую критику в адрес сильного пола жестко пресекала.

— Милая, — говорила она женщине, жалующейся на «этого негодяя». — Короля играет свита. Если Вы хотите видеть своего благоверного Рыцарем, бьющимся за любовь Прекрасной Дамы, извольте для начала стать этой самой Дамой.

В ответ на расспросы о любви и романах, Ольга Степановна лишь загадочно улыбалась, теребила седую кудряшку у виска и декламировала Вертинского.

Однажды она попросила Марьяну настроить ей новый телевизор. В процессе настройки на экране вдруг возникло изображение голого мужского зада в обрамлении загорелых женских ног с соответствующим звуковым сопровождением. Марьяна не успела нажать на пульт, как в кнопку «вкл.\выкл.» ткнулся морщинистый палец с безупречным маникюром. Ольга Степановна села обратно в кресло и, секунду помолчав, тихо сказала:
— Всякая суть, вывернутая наизнанку и выставленная на всеобщее обозрение, выглядит… хм… некультурно… Будь то хоть чулки, хоть интимные отношения.

Встречи с Ольгой Степановной совершенно изменили Марьяну. Ушла обида, рассосалась безвозвратно сопливая жалость к себе.

Марьяна вспомнила, как однажды дома процитировала эту фразу, комментируя какую-то телеэротику.
— Вот-вот! Это ты верно сказала! — неожиданно поддержала её свекровь. — Сейчас даже пионэры норовят голыми в телевизоре показаться! Распутство это и больше ничего!
С того дня отношения между женщинами начали теплеть. Когда свекровь впервые назвала невестку «доченькой», Марьяне очень захотелось позвонить Ольге Степановне, поделиться радостью, но… Закрутилась…

Как-то раз, приехав в знакомый двор, Марьяна застала картину: перед подъездом стоял экскаватор в окружении возмущенных жильцов. В угоду новому строительству шёл под снос очередной сквер, и старожилы готовы были лечь под машину, но отстоять уголок, где еще их родители сажали липы. Толстая жилищно-коммунальная тётка, полыхая лицом и размахивая бумагами орала: «Всё законно!» Народ не верил. Вдруг из подъезда вышла Ольга Степановна Тихомирова. Тонкая седая женщина в строгом черном костюме и туфлях на шпильках шла к митингующим легкой походкой, и в такт её шагам позвякивали многочисленные ордена и медали. Такое Марьяна видела только в кино: оттягивая книзу полы пиджака, с двух сторон почти до пояса располагались награды.

Жители замолчали, раскрыв рты. Тётка резко заткнулась. Ольга Степановна подошла к ней и несколько минут что-то тихо говорила. Марьяна разобрала лишь «сквер», «дети», «депутат» и «некультурно».

Через полчаса со двора убрались все, включая экскаватор.

Теперь, подумала Марьяна, наверное, снесут сквер…

Встречи с Ольгой Степановной совершенно изменили Марьяну. Ушла обида, рассосалась безвозвратно сопливая жалость к себе. Проснулся и набирал силу жадный интерес к жизни. Они с мужем полюбили гулять по московским улицам и, открывая для себя город, делились открытиями с мамой — так звала теперь Марьяна свою свекровь. А та вдруг решила, что «молодые должны управляться самостоятельно», и уехала жить к дочери. Марьяна с мужем — какое счастье! — решились на второго ребенка. УЗИ показало, что будет девочка. Захотелось немедленно сообщить эту новость Ольге Степановне…

Марьяна положила трубку и подошла к окну. Москва очень изменилась и не только внешне. Новые поколения столичных жителей легко обходятся как без памятников прошлого, так и без старых москвичей. Вот только... Не стала ли от этого наша жизнь несколько… хм… некультурной?