Однажды в 15 лет я удрал на корабль. А все из-за того, что предки сдали меня в закрытый колледж по строительству. «Что-то ты совсем разболтался, — сказали они на прощание, — может, хоть в колледже возьмешься за ум». Но я, как станет понятным из дальнейшего рассказа, не взялся.

Рядом со зданием нашего колледжа рос огромный ветвистый дуб. В таких-то зарослях грех не порезвиться, а редкий отдых у нас тогда обходился без драк. Воевали мы в основном курс на курс, чертежники против выпендрежников (так мы называли зазнаек-архитекторов). Но ректор специальным указом запретил драки в пределах Дерева, вроде это может нарушить какую-то тонкую структуру. Хотя, по мне, дерево скорее завяло бы от их ученых дебатов, чем от наших полудружеских потасовок.

Однако иногда они получались не совсем дружескими. Когда, например, выпендрежники одевали свои зеленые шапочки, в знак отличия. Тогда и мы доставали оранжевые мантии, мы ведь тоже не лыком шиты.

В тот день, как назло, дежурил сам ректор и в сопровождении пары ученых совершал обход. А мы с Дики (из архитекторов) сцепились в нешуточной драке. Он позволил себе назвать нас обслуживающим персоналом. Нас — дизайнеров! — каким-то персоналом! И покатились мы по траве. И выкатились прямо под ноги ректору. Конечно, мы тут же вскочили, причем Дики ещё и поклонился.

Но ректор специальным указом запретил драки в пределах Дерева, вроде это может нарушить какую-то тонкую структуру.

— Кто начал драку? — спокойно, даже буднично поинтересовался ректор. Мы молчали. Студенческий закон запрещал выдавать кого-либо, будь он даже из ненавистного клана. Но Дики же не зря прозвали Башковитым.
— Посмотрите наверх, — предложил он и сам показал на нижние ветви Дерева. А там висели 2 оранжевые мантии. Наши! И как объяснишь, что это не мы закинули туда одеяния?

В общем, решил я бежать, не дожидаясь вердикта (о наказании нам сообщалось не сразу, а после заседания ученого совета — чтобы виновник как следует потрясся). Никакого желания трястись у меня не было, и вечером я стал потихоньку собирать вещички. Неподалеку от нашего колледжа находился порт, и у меня возникла идея пробраться на какой-нибудь проходящий корабль. Не знаю даже, с чего она возникла — в 15 лет я был, признаться, порядочным обалдуем. Да ещё другие земли посмотреть захотелось — все интереснее, чем торчать в нашем колледже.

Как я пробрался на корабль — это отдельная песня. Не последнюю роль в ней сыграли мешочек с деньгами, зашитый в мой чемодан матушкой на «крайний случай», и подвыпивший вахтенный. Когда же матросы обнаружили меня, спящего, в трюме, в обнимку с мешком верблюжьей шерсти — аж обалдели. Но корабль уже прилично отошёл от порта — и не возвращаться же, в самом деле, из-за одного беспризорника! В общем, я упросил капитана взять меня юнгой.

Был у меня сосед по каюте — тот ещё фрукт. До того, как меня подобрали, он жил один, и очень скоро я понял, почему. Свое имя он никому не называл (все звали его просто — Парень), и вообще разговорчивостью не отличался. А в свободное время вставлял в свой проигрыватель какие-то кассеты и накрывал голову одеялом.

Причем на этих кассетах НИЧЕГО не было. Ни музыки, ни слов. Только скрипы и писки.
Потом я как-то подсмотрел, что на них написано (Парень забыл их вынуть из своего допотопного кассетника). На одной кассете было написано «брат», на другой — «мама».
А ещё у него под подушкой лежал нож.

Как только я сделал это открытие, две ночи потом не спал. Хотя Парень лежал тихо и желания зарезать меня не проявлял. И в конце концов я — куда деваться — все-таки отключился. Есть такое правило морской жизни: на корабле никуда нельзя деться друг от друга, и в наших интересах поддерживать мир. А для этого остается одно — терпеть.

К тому же было у нас что-то общее. Как и я, Парень в 15 лет попал на этот корабль, правда, при других обстоятельствах.

Ещё бы: Парень и его мать — белесые, а этот родился курчавым, да и глазищи черные, в пол-лица… А уж какой горластый!

Об этих обстоятельствах я узнал позже. Не то чтобы члены команды (и уж тем более сам Парень) собрались в один день и выложили мне все как на духу, нет. Но в пределах корабля трудно что-либо скрыть, в том числе свое настоящее лицо и свою историю. Здесь все тайное быстро выплывает наружу. И в конце концов я по кусочкам собрал всю картину.

А дело было в том, что Парень недолюбливал своего младшего брата. Всегда. И когда тот был орущим карапузом, и когда чуть подрос. Кажется, мать нажила его от какого-то прохожего солдата (отца парень лишился, когда ему не исполнилось и 3 лет: рыбацкая лодка перевернулась в открытом море). Потому и соседи на них косились. Ещё бы: Парень и его мать — белесые, а этот родился курчавым, да и глазищи черные, в пол-лица… А уж какой горластый!

Мать, улыбаясь, говорила, что Люксен будет тенором. И вообще, постоянно сюсюкала с ним, и Парня к этому делу привлечь пыталась (чтобы он, значит, и сидел с ним, и пеленки менял — словно баба!). Да к тому же Люксен рос беспокойным. И не раз получал щелбаны от старшего брата, иногда за дело. Но все равно настырно тянулся к нему, приставал как липучка. И мать не отставала: позанимайся с ним, пока я на работе!
А как с ним заниматься, если он от каждого тычка ноет, как девка?

В общем, не было настроения у Парня в тот день идти с мелким рыбачить. Но мать настояла. Люксену в тот день исполнилось 6, и вроде как надо было сделать ему подарок. И Парень нехотя поплелся.

В тот день, что удивительно, стало клевать. Хорошо клевать! Парень распалился, знай только насаживал новых червяков и кидал рыбешек в банку. Если так дело пойдёт, и на жареху хватит, и на уху останется. Обернулся он только раз, когда закончились червяки. А когда обернулся, то и обмер. Мелкий вредитель выпускал в море последнюю рыбку. И ещё радостно улыбался. Нет, чтобы отбежать подальше и спрятаться, видя, как чернеет лицом старший брат, так ещё сам подошел: смотри, мол, рыбка домой поплыла. У Парня перед глазами тоже все поплыло — от ярости, он размахнулся со всей силы и заехал сопляку по лицу. Так, что тот аж отлетел в воду. И торопливо забарахтался. А Парень стоял на берегу и орал:
— Вот и плыви отсюда, гнида, чтобы я тебя больше не видел!

Он и правда больше не увидел брата. Когда минуты через две он остыл и обернулся, Люксена нигде не было. Парень кинулся в воду (довольно прохладную, надо сказать). Никогда ещё он так быстро не плавал, не нырял так глубоко, не кричал, раздирая глотку:
— Люксен!!!

Парень кинулся в воду. Никогда ещё он так быстро не плавал, не нырял так глубоко, не кричал, раздирая глотку: «Люксен!!!»

Но брата не нашел. Взрослых, как назло, в тот день на берегу не было: мужчины все ушли в море, женщины занимались по хозяйству, и никого из деревни Парень не дозвался. А потом до вечера бродил по берегу, теребя бересту — он сам подарил её Люксену, и тот весь день с ней не расставался.

Ночью Парень, так и не вернувшись домой, сбежал на первый проходивший корабль, заранее прокравшись и спрятавшись в трюме.

И так как свое имя он никому не открыл, с тех пор (вот уже четыре года) все стали звать его Парнем.

Несколько месяцев мы проплавали бок о бок, в одной каюте, и за все это время обменялись едва ли более, чем дюжиной фраз. Нельзя сказать, что мы стали друзьями или приятелями, но все-таки, когда я узнал его историю, нет-нет да поглядывал на него сочувственно (украдкой, конечно, а то мало ли что).

Почти перед самым Новым годом мы возвращались в тот порт, где меня когда-то подобрали.

На берегу почти никого не было, только какая-то бедно одетая женщина, державшая за руку кудрявого мальчика лет 10.

Мы на неё и внимания не обратили, пока эта женщина, стоявшая у самой кромки воды, вдруг истошно не закричала:
— Пауло!

Мы аж вздрогнули. Мы понятия не имели, кто такой Пауло, и только недоуменно переглянулись. Зато мой сосед, кажется, имел. До этого он стоял с нами, так же молча вглядываясь в берег, а сейчас как с цепи сорвался. Если бы мы не успели подхватить его, то непременно сиганул бы в воду.

Лодка с Паоло причалила чуть левее пирса.

И до сих пор эта картина стоит у меня перед глазами (проживи я ещё сто лет, я уверен, никогда её не забуду): Паоло бежит навстречу женщине с мальчиком. И, хотя я был далеко, мне казалось, я явственно слышу, как он тяжело дышит — с каким-то клокотанием в груди. А может, наоборот — это женщина с ребенком бежит навстречу Паоло (мне тогда морская вода в глаз попала, и я их постоянно тер — ну да не суть).

Его пластинки остались у меня. Я зашел к нему, чтобы отдать, а Паоло в ответ засмеялся (оказалось, он заразительно смеялся), похлопал меня по плечу и сказал негромко:
— Ты уж не сердись, братишка…

Мы аж вздрогнули. Мы понятия не имели, кто такой Пауло, и только недоуменно переглянулись. Зато мой сосед, кажется, имел.

Тогда же и выяснилось, как Люксен в тот день избежал гибели.

Видя, что старший брат сильно не в духе и отчего-то злится, Люксен решил плыть домой подводным путем, через расщелину в скале (он открыл его совсем недавно, когда играл тут в морские бои с мальчишками). А потом весь вечер с мамой ждал его дома, но, ясное дело, не дождался.

Конечно, после всех этих событий я не мог не вернуться домой, тем более и родители уже ждали меня на новогодние каникулы. Как из колледжа до них не дошло письмо от моем бегстве — ума не приложу (а тогда я этим вопросом даже не задавался: говорю же, обалдуй был). Может, оттого, что жили мы не близко от города, не каждый почтальон доедет. Так или иначе, но на следующий год я вполне самостоятельно поступил на 1 курс архитектурного факультета.

А эти допотопные кассеты так и остались у меня. И теперь, когда начинает отчего-то ныть в груди, я достаю их, протираю пыль и просто смотрю, не вставляя в кассетник (а где его сейчас возьмешь?), — и знаете, как-то легче на душе становится. Светлее, что ли. Поэтому я их до сих пор не выбросил, хотя жена надо мной и смеется.