- Баю-баюшки-баю, колыбельную тебе, малыш, пою, - напевала я вполголоса, слегка склонив голову над белоснежным свертком. Ты казался мне таким маленьким, уместившись почти на одной моей руке, второй я спокойно могла поправлять рюши по краям одеяльца или в сотый раз расправить бант розовой ленты.

Но ты был одновременно огромным, так как за какой-то миг смог вытеснить из моей жизни почти все, что когда-то казалось незаменимым. Тебе удалось то, о чем мечтают все рекламщики, политики и религиозные лидеры, - овладеть сознанием настолько, что я готова была отдать все, что у меня было, и еще занять у соседки. И причем добровольно, при полном сознании и в любое время дня и ночи.

- Баю-баюшки-баю , - я начала песенку сначала. Похоже, это единственная колыбельная, которую я знаю. Я помню ее еще со своего детства. Наверное, моя мама тоже знала только ее. Может быть, она тоже, как и я, вот так же сидела на кресле-качалке и слегка раскачивала свой белый сверток - меня. Хотя нет, у нас не было кресла-качалки. В нашей маленькой квартире для нее просто не нашлось бы места.

Может быть, она тоже, как и я, вот так же сидела на кресле-качалке и слегка раскачивала свой белый сверток - меня.

Постепенно я начинаю просто мугыкать мотив почти про себя, вглядываясь, не моргая, в этот комочек счастья. И все становится таким незначительным - колебания курса доллара, повышение цен, невыплаченный кредит на квартиру и недомытая гора посуды на кухне. Это все мелкие пылинки на твоих ресницах, малыш. Я целую твои глазки, почти не касаясь губами, чтобы, не дай бог, не разбудить. Я смахиваю все эти проблемы подальше от тебя, чтобы ты никогда не познал их. Ну, разве что одну оставлю - посуду. Хотя и здесь я буду помогать тебе, пока ты будешь рядом. Даже наперекор нашему папе, который будет ворчать, что я тебя чрезмерно опекаю и позволяю лишний раз лениться.

Я буду вместе с тобой ползать по полу, когда тебя, малыш, невозможно будет убаюкать днем. Вместе с тобой познавать этот мир заново - ой, как же пекут коленки от ковра, какой высокий у нас стол, и это совсем не больно: упереться лбом о мягкое кресло. А как весело плюхнуться носом о разложенные на полу подушки! Я так же не буду спать по ночам, вот так же качать на руках, не замечая своей усталости и того, что ты уже тяжелый, совсем большой. Я вспомню вкус давно забытых, скрытых памятью блюд манной каши, несоленого перетертого супчика и фруктового пюре. А сколько немыслимых историй будет выдумано и про самолет, и про поезд, чтобы только ты открыл ротик для очередной порции еды.

А потом будут первые царапины и замазанные зеленкой коленки, ветрянка, скарлатина, ОРВИ, и самой придется мазать себе пальцы этой зеленой жидкостью и дуть тебе на ранки, чтобы меньше пекло. И горло полоскать будем вместе. А что нужно будет выдумывать, чтобы не разрисовать себе лицо в точечку.

А как я буду бежать, чтобы забрать тебя из садика. Нет, не потому, что буду опаздывать, а ради топота твоих ножек мне навстречу и криков: «Ма-а-ма!!!» Ради этих счастливых глаз и таких важных садочных новостей: Саша поцеловал Машу, а у Кати новая кукла.

Нет, не потому, что буду опаздывать, а ради топота твоих ножек мне навстречу и криков: «Ма-а-ма!!!»

Тили-тили-тесто, первая несчастная любовь, первые взрослые слезы, первые «Мама, ты ничего не понимаешь!..» Это все будет потом, еще нескоро, а может, и не будет. Ведь я так часто целую твои ресницы.

- Мама, мама, он заснул, да? - услышала я за своей спиной. - Он был послушный, не сильно плакал?

Я подняла голову: передо мной стояла моя маленькая дочурка, с пушистыми ресницами и лицом в зеленую крапинку.

- Да, малыш, я только немного покачала его. На, положи его в кроватку, - я бережно передала моей пятилетней дочке белый сверток с плюшевым синим зайцем.
- Мама, я сейчас уложу его, а потом ты научишь меня той колыбельной, которую ты пела ему, хорошо?
- Хорошо, малыш мой, конечно, - сказала я, улыбнувшись, и поцеловала ее ресницы.