Когда в небольшом южном селе случился пожар, этот сюжет показали даже по центральному телевидению. Говорили, что поджечь дом в разгар свадьбы приказал главарь местной банды по фамилии Лапин, чтобы отомстить должнику.

В пожаре погибло 12 человек, в том числе дети. Самому младшему не исполнилось и трех лет. Его мать в тот день уехала в город, оставив ребенка с отцом, а тот зашел ненадолго к соседям — тем, в чьем доме случилась эта кровавая свадьба.

Когда журналисты брали у неё интервью, женщина почти отвернулась от камеры, только на секунду её взгляд попал в объектив. И те, кто видели, вряд ли смогли бы забыть когда-нибудь её глаза. Она сказала только одну фразу, негромким голосом без выражения:
— Будь они прокляты.

Лапины тогда только посмеялись (в банду входила ещё и мать главаря). От суда им, конечно, удалось отмазаться: они всей семейкой легли в психушку, а через годик, когда история немного забылась, смылись за границу.

От суда им, конечно, удалось отмазаться: они всей семейкой легли в психушку, а через годик, когда история немного забылась, смылись за границу.

И очень удивились, когда их вызвали в суд Второй инстанции. Что это ещё за вторая инстанция? Но с молчаливыми хмурыми приставами было не поспорить. Объявление обвинительного приговора случилось как-то очень быстро, зато им было предложено на выбор два вида наказания: смертная казнь или же год заключения в неком казенном здании. Конечно же, Лапины выбрали заключение. Подумаешь, что такое — год! В следующем ноябре они уже будут свободны.

… И потекли дни в казенном сером здании, напоминающем чем-то общежитие. Одним из недостатков жизни в «общаге» был ранний подъем. Проживание здесь было бесплатным, но взамен все жители должны были выполнять разнообразные хозяйственные работы, причем непременно с утра. Ровно в 6 на всей территории раздавался гудок старомодной трубы, и все жители, сонно щурясь и зябко передергиваясь, спускались во внутренний двор. Там завхоз Пётр Колесыч — низенький человечек с огромной черной бородой — неспешно раздавал всем задания.

При общаге было что-то вроде столовой, а в полуподвале располагался круглосуточный бар. Там всегда можно было выпить пива, правда, безалкогольного. Но Лапин почти никогда не заходил сюда, хотя соседи не раз его звали пропустить по стаканчику: и Джек, и Тихарев, и футболист, и другие жители этажа (кроме вдовы, конечно).

Вдова Нина Евгеньевна жила в комнате прямо под ним. Она вырастила двух сыновей, похоронила мужа — и вот на старости лет в её личное дело оказалась занесена какая-то смехотворная статья.

«Жестокое обращение с животными», — вот что было написано в её деле. Налицо была какая-то ошибка. Она не раз жаловалась гражданке начальнице на эту несправедливость за чашечкой чая (на самом деле никто не знал, что именно заваривает начальница в своем чайничке). Подумаешь, усыпляла время от времени соседских котов. Они, может, ей спать мешали своим несносным мяуканьем! Она, можно сказать, заботилась о спокойствии двора. И теперь вот вынуждена общаться с такими соседями…

Джек со своими националистами заняли целое крыло. Про них Лапин знал уже больше. Они были родом из Горьевска и однажды забили человека. Насмерть. Вообще-то они много чего натворили, но именно тот человек оказался непростым — чуть ли не сыном главы дипмиссии соседней державы. Политики смогли как-то договориться, но напряженность в отношениях осталась. А у того человека осталась собака. Он успел её приручить в чужом городе. И собака потом долго приходила на место убийства и выла. Так тоненько, протяжно. Потом её все же пристрелили, кажется.

Оказавшись в общежитии, Джек и компания не стали сильно изменять своим привычкам. Им бы лишь к кому прискрестись. Они называли это торжественно — ритуал по развеянию скуки. И обычно выбирали для этих целей какого-нибудь новичка. Или простака, не умеющего дать отпор. Они и Лапина пытались достать, даже успели оставить след на спине от раскаленных щипцов. У него в глазах потемнело, и когда он опомнился, братва валялась по углам холла, а Джек поднял руки в знак примирения. С тех пор он не раз пытался зазвать его выпить за знакомство, но Лапин отказывался.

На переходе сбил двух девочек 2 и 5 лет и их маму. Насмерть. Отец шел с сумками немного впереди, а когда обернулся, все было кончено.

Григорий Тихарев жил по соседству с крылом наци. В Центре он был главой одной крупнейшей нефтяной фирмы и по-тихому протолкнул некоторые непопулярные поправки в Трудовой кодекс. По идее Тихарева, рабочий день увеличился с 8 до 12 часов, а гарантии учащимся и беременным, наоборот, урезали. Работодателям стало проще увольнять сотрудников. Люди не сразу заметили выход нового закона, а когда узнали о нем, было поздно что-либо менять. Сам Тихарев укатил подальше от народного гнева за границу, на зимний курорт. Кажется, там у него случилась какая-то скандальная история с девушками по вызову, но историю удалось замять. Ну а здесь Григорий трудился на машиностроительном заводе, простым рабочим. Трудился не покладая рук, совсем без выходных, прерываясь только на еду и сон (впрочем, и спал, и ел он больше урывками).

В соседней с ним комнате жил сын депутата. С ним произошла совсем уж обычная история. Возвращался он как-то утром из клуба. Был, понятное дело, сильно навеселе. Устроил гонки с другой дорогой иномаркой. На переходе сбил двух девочек 2 и 5 лет и их маму. Насмерть. Отец шел с сумками немного впереди, а когда обернулся, все было кончено. Отец пытался задушить водителя на месте, но его оттащили. Кстати, именно депутатский сын чаще всего и захаживал в бар, причем с самого утра, но все его попытки напиться терпели поражение, молчаливый бармен просто отказывался наливать что-то алкогольное.

В одной комнате с Лапиным жил итальянец. Лапин немногое о нем знал: только слышал, что однажды итальянец отдыхал в Египте, и на него чуть не напала акула. Ему повезло, он отделался лишь царапинами. Выйдя из Красного моря, он прошел прямо в свой номер и никому ничего не рассказал, в силу то ли природной застенчивости, то ли молчаливости. А вечером того же дня акула напала на двух женщин. Одна погибла, потеряв сознание от болевого шока и захлебнувшись, другой пришлось ампутировать ногу и руку. Самое обидное, что она пришла попрощаться с морем в последний день перед отъездом. И вот как оно получилось…Море на какое-то время и вправду стало красным. И это красное море, как проговорился однажды итальянец, снилось ему почти каждый день.

Был ещё один странный дед, Лапин не знал, как его зовут. Деду было на вид лет сто, и болтал он иногда невесть что. Один раз Лапин подслушал, как он разглагольствовал в кружке новоприбывших: дескать, в здании на самом деле больше людей, и все разделены по месяцам. В каком месяце прибыли, в том и останутся навсегда. Сами они вроде как люди «ноября». Дальше старик понес уж явную околесицу: вроде как он жил ещё две тысячи лет назад и что-то там натворил, участвовал в какой-то казни, а само это место — чуть ли не чистилище. Дальше Лапин слушать не стал, а плюнул и отошел от группки разинувших рот новичков. Тоже, выискался оратор. Уходя, Лапин бросил невольный взгляд на старика и вздрогнул: несколько пальцев на его руках почернели, а несколько были ампутированы.

А год все никак не заканчивался. Лапины были здесь, пожалуй, уже старожилами. Новенькие все прибывали, а старожилы никуда не девались (только Нину Евгеньевну, кажется, уже отпустили на свободу). И все попытки Лапина поговорить с начальницей терпели крах. Лишь один раз он смог пробраться в её кабинет (хмурые охранники пропустили) и поинтересоваться, когда закончится заключение. В ответ начальница только пожала плечами и показала на календарь. На дворе, если верить календарю, по-прежнему стоял ноябрь. Как-то невольно вспомнился старик: действительно, недолго и свихнуться…

В ответ начальница только пожала плечами и показала на календарь. На дворе, если верить календарю, по-прежнему стоял ноябрь.

Здесь было не то чтобы страшно, а как-то…беспросветно. И каждый следующий день был точь-в-точь похож на вчерашний, пресный до крайности. И еда была такой же пресной, начисто лишенной вкуса, и заняться было совершенно нечем. Поэтому мысли лезли совершенно дурацкие. Порой по вечерам, когда становилось совсем уж невмоготу, Лапин выходил во двор, огороженный огромными серыми стенами, через которые было совершенно невозможно перелезть (многие пытались, но стены казались бесконечными). Он шел в самый дальний угол и обращался с вопросами к небу. Иногда он общался с небом шепотом, иногда кричал во весь голос, перемежая просьбы и проклятия. До каких пор, хотел бы он знать, он будет заперт в этом промозглом мрачном месте? Он требует пересмотра приговора. Он не нанимался бесплатным рабочим, и никто не имеет права держать его здесь вечно! И главное, почему он никак не может увидеть мать?..

Он кричал, пока не выдыхался и не плюхался на землю, разбухшую от осенней грязи (здесь всегда была поздняя осень). И катался по земле, чуть не воя, обдирая локти и колени о какие-то колючки. И каждый раз небо отвечало одним и тем же. Сначала расплывчато, а потом все более четко на облаках показывали картинку. Лицо матери, у которой брали интервью после пожара, той, кто потеряла ребенка.

Её пустые, обжигающие глаза и бесстрастный, совершенно лишенный выражения голос:
— Будь они прокляты.

И это все, что Лапин мог добиться от неба, такого же серого, как все вокруг.